Александр Яковлев - Голоса над рекой

- Можете видеть.

Ах,конечно! Ах, конечно!

Я вижу! Я прекрасно вижу!

А всего-то по три простроченных вертикальных столбика с каждой стороны и по три поперечно-косых вытачки... И не ясным кажется, как же ЭТО не только удерживает "богатые бюсты", но превращает их в изящные! Не видно глазу мастерства...

(Ван Гог говорил, что искусство должно быть столь изощренным, чтобы казаться "наивным", совсем простым, чтобы от него "не разило" талантом...

Вот уж - не разит...)

Я безумно хочу немедленно вскочить на весы Лили Брик, потому что знаю, ощущаю физически, как упал мой вес!

...Да, сладости, сладости... ("Без тебя я прекращаюсь!", Маяковский. Из письма к Лиле Брик) Но главное - массаж, ткань эта.

ОНА не может, она совершенно не может без нее!

НЕ-МО-ЖЕТ! ПРЕ-КРА-ЩА-ЕТ-СЯ!!

Но как она шьет такими руками, как? Это непонятно, совершенно непонятно...

Суставы каждого пальца, вся кисть - сплошь узлы и бугры, все страшно деформировано... Непонятно...

Над ее креслом огромнейшая, как большая картина, старинная фотография коричневого тона в золотистой деревянной раме, где Фриде Исааковне 2 года. Папа, мама и много-много детей: братьев и сестер Фриды. Как-то она рассказывала мне о каждом. Мама похожа на Зыкину.

Ниже три чудесные фотографии, тоже коричневых тонов, тоже в золотистых рамочках - сыновья и муж. Все красавцы. Все умерли.

Старший сын в 20 лет - мгновенно - от массивного легочного кровотечения (туберкулез), младший, 24-х лет - на фронте, муж - от врачебного исследования спинного мозга, которое позднее делали перед операцией и мне, но мне повезло...

- Да, Иннночка...

Почти на каждой примерке узнаю, что кто-то из подруг Фриды умер.

- Я вот, Иннна, не сразу поняла: старость. Чувствую: что-то не то... Голова какая-то... Не понимаю. И все трудно, самое простое - трудно, какая-то лень чудная... Потом поняла. Так неожиданно: я ведь еще молодая (86 лет). Ну, руки, спина, жир этот - так это давно, это болезни, их много, и пусть бы, пусть, я сжилась с ними, а то - то другое... Вы думаете: что такое старость, Иннночка? Я вам сейчас скажу. Это усталость, страшная усталость... Вот что это такое.

И она совсем утопает в себе, становится меньше, молчит. Потом поднимает голову, расправляет плечи - берет бюстгальтер, подставляет кромку его под поднятую лапку небольшой швейной машинки и крутит ее ручку правой рукой-култышкой, а левой култышкой подводит и подводит под лапку тут же убегающую за нее, теперь простроченную шелковистую полосу...

Я сижу сбоку, гляжу, как работает Фрида Исааковна, и мне кажется, что я вижу, как вокруг нее падают, как осенние листья, опадают ее подруги... Падают, опадают... Отлетают...

Потом она подъезжает к комоду, выдвигает ящик и достает круглую картонную коробочку. Вынимает из нее белую матерчатую розу - ну совершенно как живую, совершенно как живую! Лишь чуть припорошенную легкой темной пыльцой - сколько же ей лет?

- Это, Иннночка, я тоже делала для Парижа. С блузками.

И подержав ее в руке, слегка отодвигает от себя и вглядывается, вглядывается, словно прикидывает, КАК ОНА - на груди изящной дамы в сшитой лично ею, Фридой Исааковной, блузочке.

Быстро убирает розу в коробку, кладет в ящик комода и, невысоко подняв руку, как-то неопределенно махнув ею, задвигает ящик. Все.

- Ах, Иннна, ну что вы плачете? Да бросьте...

...От лиц стариков - "глухих одиночек",

С которыми связана юность моя...

Что скажешь о них, современный Тацит?

А я, наглотавшись таблеток и капель,

Любимый с собою везу гиацинт,

Как самую светлую память о папе...

Я еду навстречу новой весне,

Где первый подснежник торчит из-под снега,

Где солнце сидит на высокой сосне

Под синим зонтищем ангарского неба.

Гиацинт (всегда сиреневый) мне всегда весной дарил папа.

Принес и сейчас, протянул дрожащей рукой, улыбнулся.

Короткая толстая ножка. Сочная. Кудрявые сиренево-лиловые барашки-колокольчики, переходящие один в другой, один в другой, и этот запах...

- Ну куда вы, Господи, еще гиацинт тащите! - кричит Юлька, придя с работы, глядя на тьму вещей, которые я должна увезти.

- Она довезет и гиацинт, и вещи, - говорит папа, положив руку на Юлькино плечо, глядя на меня сквозь слезы.

Я вспоминаю, что "Алоа", это из Джека Лондона, - это действительно гавайское слово, но у него там не просто "Алоа", а "Алоа-оэ". Так назывался гавайский гимн, и так назывался один из его рассказов этого цикла.

Гимн этот, это "Алоа-оэ", всегда исполнялся на берегу оркестром при встрече и уплывании кораблей.

В самолете, закрыв глаза, вижу узенький балкончик, где еле умещается табуреточка, на которой я сижу, оставив ноги в комнате, подтащив к открытой двери телефон и, запрокинув голову, гляжу в кусочки невинного молочно-голубого неба, которые просвечивают сквозь густые сплетения ветвей.

Над моей головой и у самого плеча - толстые черно-розовые почки, уже треснувшие... Я хорошо вижу через эти трещинки свернутые зеленые листочки и красные червячки, которыми почки набиты. Вот-вот пробрызнут листвой (..."Набухшие почки готовы пробрызнуть листвой. Идет батальон...", - была у нас в батальоне, в армии, любимая песня... Тогда меня прямо потрясли эти слова:

"пробрызнуть листвой", а сейчас я это так увидела!..)

Гиацинт я держу то в руке в маленькой бутылочке с водой, которую Юлька дала мне в дорогу, то ставлю на откидной столик (он у меня все время, весь полет, "откидной"). И нюхаю, нюхаю...

Папа. Я чувствую его близость. Вижу его протянутую ко мне дрожащую руку. Я хочу назад, в Москву! (Алоа-оэ! Самолет! Поворачивай назад!)

Там, возле папиного столика с желто-коричневой керамической пепельницей и лежащей в ее желобке сигаретой, с летящим над ней голубым дымком, мы говорим, говорим, говорим... Когда я теперь увижу папу?

Прямо перед ним в большом кресле сидит огромный плюшевый мишка с короткими лапами, очень славный, которого все обожают. Он занимает это кресло целиком.

Мишку я подарила папе в день рождения лет 5 назад. Это был подарок из подарков!

Юлька, собираясь на работу, утрами тихонько разговаривала с ним... Он до сих пор сидит в своем кресле...

Один раз, придя от Фриды Исааковны, я передала папе ее монолог о старости.

Папа ценил Фриду за ум. Они с Юлькой давно знали ее, и именно они в свое время познакомили меня с ней.

Договариваться тогда взялся папа.

- Дорогая моя Фрида Исааковна, - говорил он по телефону торжественно, с ноткой демонстративного просительства. - Не могли бы вы выручить меня лично своим мастерством?

- Ва-ас?

- Да, именно. Точнее, в моем лице - дочь! Нет, простите, в ее лице меня!

Фрида Исааковна смеялась так, что мы, в комнате, слышали ее смех.

Но папа вдруг сделался серьезным, поднял и опустил широченные свои брови и кивнул. Положив трубку, сказал мне: