Василий Митин - С глазу на глаз

- От Макаровны я знаю, что ты дезертир, воевать не хочешь. А кто будет защищать землю от врагов?

- Какой из меня защитник, - смиренно произнес Афанасий. - Мне бы переждать малость, а на войне и без меня управятся.

- Да уж как-нибудь. А ты что собираешься делать?

- Больше месяца скитался по лесам, по оврагам, впроголодь. Где картошки копнешь, где христовым именем кусок хлеба выпросишь. Изнурился я, отдохнуть бы малость, лик изменить, а уж потом как-нибудь устроюсь, ухоронюсь где ни то. Примите вы меня на короткое время, помолюсь за вас.

- Помолиться я и сама могу.

- Все-таки я священного звания, а вы, хозяюшка, и на истинный путь недавно встали.

- Тебе Макаровна наговорила? Ладно, пока оставайся, только носа не показывай никому, нет тебя, и все тут.

- Разве я сам себе лиходей? Ежели сцапают, и шлепнуть могут, а мне умирать еще рано.

VII

Ночь черной шубой накрыла землю. Моросит густой дождик. Тишина кажется осязаемой, звуки теряются в кромешной мокрой тьме. Ни огонька, ни светлой точки.

В келье у Елизаветы (так она называет свою избушку) тепло. Десятилинейная керосиновая лампа под зеленым абажуром освещает стол с белой скатеркой.

Окна плотно завешены. Небольшая печь с плитой, вделанной в шесток, не похожа на обычные в этих местах деревенские печи. Это произведение Софрона, еще довоенное, по специальному заказу монахини. Стол, как и положено, в красном углу под божницей, перед которой теплится лампадка. Три иконы в богатых серебряных окладах. У правой стены кровать, застланная стеганым голубым одеялом, с кружевным подзором, поверх одеяла подушки в белоснежных наволочках.

Рядом с кроватью у окна маленький столик, на котором стоит швейная машинка. Деревянный желтый пол застлан домоткаными дорожками.

На столе тоненько посвистывает начищенный самовар. За столом-мать Елизавета и наставник Федор.

Когда-то рыжая курчавая бородка его разрослась широким веером и стала пегой. Буйная грива зачесана назад и спускается на плечи, на спину, переплетается с бородой. Лицо отливает желтизной и слегка опухло.

Густые брови нависли над выцветшими глазами. Глубокие и- редкие морщины на лбу, мелкие на висках и на щеках, две резкие вертикальные над переносицей делают лицо старика строгим.

Одеты они по-мирскому: на Елизавете-светлое с крупными яркими цветами платье, ловко пригнанное к сухопарой высокой фигуре, на Федоре - синяя сатиновая рубаха, заправленная в полосатые брюки.

Рядом с самоваром графин с водкой, два граненых стакана и обильная закуска. Выпивают, закусывают и молчат. Поговорить бы, да не о чем, - все сказано-пересказано. Федор снова тянется к графину. Елизавета лениво тянет:

- А не хватит?

- Не дошло еще. И ты выпьешь?

Елизавета промолчала. Федор наливает себе полный стакан, ей половину. Она сама доливает вровень с краями и залпом осушает. Федор пьет мелкими глотками, не торопясь, с протягом. Видимо, дошло. Глаза у обоих замаслились. У Елизаветы на щеках проступил румянец. Старик вплотную подвинулся к ней и обнял за плечи.

- Спой, Лизанька, мою любимую.

У Лизаньки голос напевный, и упрашивать ее не надо. Она затянула:

Запад угас, и лучи догорели

За дальней угрюмой скалой,

О чем так тревожно дубы прошумели

И шепчется ветер с листвой?

У Федора пьяные слезы падают на бороду.

- Эх, Лизка! А ведь жизнь-то уходит. А впереди...

Песня заканчивается с надрывом:

Наш день отошел, и лучи догорели,

Прощай, уходи, позабудь...

...Весь уездный городок знал, что Катя Веселкова родила от архиерея Варсонофия. Ей в ту пору меньше восемнадцати лет было. Келейник владыки монах Пимен, дружок Катиной вдовой матери, пристроил девушку в мужской монастырь скотницей, коров доить.

Через короткое время Пимен отвел Катю в покои архиерея в угоду похотливому старцу. Однако и мамаша не видела греха в том, что ее чадо переспит у владыки в опочивальне: ведь он представитель бога на земле и может отпустить любой грех.

Катя-помнит розовый полумрак в келье епископа, его шелковую мантию и сладкую настоечку, коей он потчевал отроковицу. Утром проснулась рядом с бородатым, еще не очень старым человеком.

Принесла матери отрез сатина на платье.

- В подоле не принеси! - строго сказала мамаша порядка ради.

Через какое-то время дочка родила хилого мальчика, который жил недолго. Владыку перевели в другую епархию, а Катю упрятали в девичий монастырь, где она и приняла имя Елизавета.

Проходили в монастыре молодые годы, но ни посты, ни молитвы не остудили горячую кровь христовой невесты, и ухитрялась она встречаться в укромных местах'с молодыми послушниками и нестарыми монахами соседнего мужского монастыря. Высокая, черноглазая, строгая с виду Мать Елизавета наставлениями игуменьи Макриды, полюбившей ее за льстивый язык, постигла науку оправдания любых грехов "священным писанием", ежели это выгодно, научилась влезать в доверие к простодушным людям.

Февральскую революцию монахини встретили без особого волнения. Будет ли царь, или кто другой станет у власти, им все равно, за кого молиться, лишь бы все по-старому осталось в монастыре, лишь бы их не трогали и не рушилось бы тихое, сытное, безмятежное житье. Вот когда пришла Советская власть и объявила отделение церкви от государства, девы зашипели, словно осы в потревоженном гнезде. Игуменья Макрида, женщина властная и бесцеремонная, пошла в уездный исполком, где на первых порах засели эсеры.

В бывшем кабинете председателя земской управы за обширным, украшенным резьбой письменным столом, покрытым зеленым сукном, восседал невысокий, юркии^ белесый человек. На нем кумачовая рубаха и черный городской пиджак нараспашку Игуменья вошла размашисто и властно - Простите, ради бога, не знаю, как вас величать: то ли господин, то ли товарищ. Все теперь перепуталось. Бывало, захожу в эти апартаменты, меня встречает его высокоблагородие господин земский, к ручке прикладывается. А ныне как? Для вас я не товарищ, а вы мне не ваше высокоблагородие Давайте по-простому: я игуменья женского Успенского монастыря, по имени Макрида. А прибыла я к вам по важному делу.

Председатель Совдепа от неожиданности потерял на время свою важную осанку и чуть не подошел к игуменье под благословение, но вовремя спохватился и строго спросил:

- Какое, гражданка игуменья, у вас дело к Советской власти?

- Деeлo у меня как раз по нынешним временам. Мы хотим сотворить коммуну.

Председатель остолбенел. Передвигая на столе письменные принадлежности, после затянувшегося молчания проговорил:

- Вы что, шутить сюда пожаловали, издеваться над Советской властью? Я велю вас сейчас же арестовать!

Стукнул кулаком по столу и потянулся к блестящему никелем звонку.