Пауль Куусберг - В разгаре лета

К нам кто-то бежит. Это Мюркмаа.

- Без моей команды - ни шагу назад! - кричит он нам.

Хоть я и понимаю, что кричать ему приходится для того, чтобы перекрыть грохот и треск, все же он вызывает во мне злость. Отвожу глаза в сторону, как бы давая понять, что его слова ничего для меня не значат.

Мюркмаа не задерживается около нас. Он спешит куда-то еще, и я не могу не оценить по достоинству его решимости и деловитости.

Примерно через полчаса вдруг становится тише. Нас уже не оглушают разрывы мин. Возникает впечатление, будто сопротивление немцев ослабело и они решили сдать мызу. Успеваю подумать, что, вероятно, наши прорвались где-то вперед и потому враг счел более благоразумным отступить. Собираюсь сказать об этом Тумме, но он указывает рукой куда-то влево.

Прячась за деревьями, к нам приближаются немцы. Мы с Тумме почти одновременно открываем огонь,

И, вероятно, одновременно догадываемся, что прекращение минометного обстрела означало вовсе не отступление противника, а, наоборот, предвещало начало его атаки.

Волнение опять берет верх над всеми остальными чувствами. Проклинаю мысленно винтовку, не позволяющую вести скоростной огонь. Будь у нас с Тумме автоматы, мы отбросили бы немцев, но теперь...

Наши выстрелы не останавливают серо-зеленых мундиров. Да и стреляем мы явно плохо: что-то я не вижу, чтобы кто-нибудь упал. Нет, один сковырнулся - небось Тумме его подбил. Но остальные приближаются, не обращая внимания на нашу пальбу. От них до нас - метров пятьдесят, не больше.

Волнение нарастает.

Я расстрелял обойму. Загоняю в магазин новую. Но то ли от излишней спешки, то ли от возбуждения, то ли черт знает отчего, обойма никак не влезает в магазин. Я волынюсь кошмарно долго, нервы мои окончательно разгуливаются, и я подумываю, не благоразумней ли дать тягу.

Мне удаегся подавить в себе эту мысль, да и обойма наконец подчиняется, и я навожу ствол на рослого немца, шагающего самым первым и стреляющего на ходу. Но едва я собрался нажать на спуск, как немец отпрыгивает за дерево.

Остальные тоже куда-то исчезают.

Ухо улавливает знакомое "та-та-та". Наш пулемет, ей-богу!

Но он вскоре замолкает.

Немцев я больше не вижу. Ни того рослого, которого поймал на мушку, ни остальных.

С недоумением смотрю на Тумме.

Он, видно, тоже растерян.

У нас нет никакого представления о ситуации. Видим лишь узкий кусочек мызного двора. Угол здания, которое я называю мысленно усадьбой, потому что ведь в каждом порядочном имении должен быть барский дом, толстые стволы, между которых сновали немцы, поля вдали и совсем вдалеке - полоска леса, вот и все. Я запомнил, когда бежал сюда, что за конюшней или хлевом виднелись еще какие-то службы, - к ним-то и устремились наши ребята в поисках прикрытия. По моим расчетам, ребята и сейчас должны быть там. Но почему оттуда не слышно выстрелов? Пальба переместилась влево и в тыл за нами. Что это значит?

Начинаю думать, что мы остались тут совсем одни. Говорю об этом Тумме, он пожимает плечами.

Зорко следим оба за деревьями, за которыми сновали недавно вражеские солдаты. Но там полное спокойствие. Мы почти одновременно оглядываемся. Но и сзади ничего не обнаруживаем.

А вокруг - трещит, грохочет, гремит. Впрочем, не совсем так. Впереди потише. Выстрелы и очереди гремят в основном на флангах и за спиной. Временами воздух сотрясается от разрывов,

Тумме ругается:

- Чертова карусель!

Я хорошо его понимаю. Уже ни в чем нельзя разобраться. Нам приказано держаться тут до последнего. А что делать теперь?

Никто из нас не решается что-то предложить. Наконец я поднимаюсь, а вслед за мной - и Тумме. Прижимаясь к стене конюшни, пробираемся к другому концу строения. Вскоре мы убеждаемся, что наших на мызе уже нет.

- Чертова карусель! - повторяет Тумме.

- Попадись нам теперь Мюркмаа, уж я ему заехал бы! Влепил бы хорошего крюка, помоги ему господи! - Меня прямо трясет от злобы, я весь клокочу.

Ползем, перебегаем, крадемся, блуждаем между служб. Окончательно уясняем себе, что отрезаны от своих. Наша часть отступила, бой опять переместился в поле.

В тот самый момент, когда я говорю Тумме, что Мюркмаа - последняя свинья, замечаю под сиренью какое-то тело. Кто-то из наших, как я определяю по синей форменной блузе. Убитый он или раненый? Бросаюсь к нему, но не успеваю и добежать, как меня пронизывает боль. Мне так знакомо это мальчишеское тело, замеченное нами ненароком. Оцепенелая поза заставляет предполагать самое худшее

Да, под сиренью лежит убитый. Я не ошибся, это... Ильмар.

Да, Ильмар.

Переворачиваю его на спину и отшатываюсь. Лицо Ильмара превратилось в кровавое месиво. Взлетает несколько навозных мух - откуда они так быстро взялись?

Стою потрясенный. Все во мне перевернулось. Не хочу оставлять здесь труп Ильмара. Немцы швырнут его в наспех вырытую яму. Но утащить отсюда труп я не могу. Кто его знает, выберемся ли мы вообще, может, и сами будем валяться где-нибудь такие же окровавленные и обезображенные, осаждаемые тучей мух?

Самое было бы лучшее - выкопать ему могилу и похоронить его здесь, но и эта последняя малость, которую я мог бы для него сделать, остается мимолетной и невоплощенной идеей. Понимаю свою беспомощность, чувствую себя раздавленным ее каменной тяжестью.

Таавет Тумме прикрывает лицо Ильмара двумя большими лопухами.

Потом достает из его нагрудных карманов все, что находит, и отдает мне. Он обыскивает и брючные карманы, но в них ничего нет, кроме носового платка, расчески и коробки спичек.

- Прощай! - говорит он Ильмару, и горло у меня сжимается.

- Прощай! - говорю и я.

Кто-то уже побывал здесь - приходит мне в голову - и забрал его трофейный автомат, который исчез.

Мы уходим. Сам не знаю куда. Таавет, сгорбясь, торопливо шагает впереди, я поспеваю следом.

Только благодаря Таавету я и спасся. Он вел меня, словно ребенка, у меня самого голова заработала лишь после того, как вокруг опять засвистели пули. К счастью, немцы поздно нас заметили: мы уже успели прокрасться мимо них по речному откосу.

Мы добрались не до своего полка, а до какой-то красноармейской части и потом отступали вместе с нею через лес. Не могу ручаться, был ли это тот же самый лес, из которого мы выбивали утром немцев, или другой. Во всяком случае, и тут среди елей попадались одинокие березы, осины и другие лиственные деревья.

Мы с Тумме стали пулеметчиками. У нас на глазах погибли два красноармейца, стрелявшие из "максима". Мина упала чуть ли не им в руки. Таавет крикнул, что нельзя бросать пулемет. "Максим" каким-то образом уцелел. Мы протащили за собой тяжелый пулемет километра два, его колеса без конца застревали в кочках и корнях - шли-то мы не по шоссе и не по утоптанной тропинке, а продирались сквозь чащу. Раза два мы даже открывали огонь. Оказалось, Тумме знает "максим". Вправил ленту, щелкнул замком, схватился за ручки и нажал на спуск. "Максим" затрясся и выпустил очередь. Я лег рядом - мне ведь приходилось видеть, как стреляют вдвоем из тяжелого пулемета, - и попытался взять на себя роль заряжающего, но оказался растяпой. Скорее мешал, чем помогал Тумме.