Инна Кинзбурская - Один год в Израиле

-- А Абрам едет?

-- Нет, Абрам не хочет. Поеду автобусом.

-- У меня просто нет сил, -- объясняет Абрам. -- Раньше я приезжал к детям и все делал, даже окна мыл. Правда, окна мыть для них необязательно. Это нигде не записано. Но я мыл. А теперь не могу, устаю. Они меня не трогают. Но привыкли, что мама -- перпетум мобиле. Вечный двигатель.

-- Нет, Абрам, что ты говоришь. Даня жалеет меня. Он же говорил мне: "Мама, иди спать".

-- Ну, конечно, сказал, а сам лег и уснул. И Таня тоже. Оставили тебе троих детей. Попробуй бросить и пойти спать.

-- Я их понимаю, -- Ира опять старается оправдать и себя и их. -- Они молодые, они так устали: трое детей. Им хочется поспать.

-- Я не могу все это видеть, -- говорит Абрам. -- Это невозможно терпеть. Ира готовит, выкладывается, покупает все в магазинах, где только кашер, платит за все на двадцать, тридцать процентов дороже, а то и в полтора раза дороже. А когда приезжаем, они расспрашивают и рассматривают с таким недоверием, так подозрительно. Порой это даже оскорбительно.

Он все реже ездит в Иерусалим, но ничего не может поделать с Ирой.

-- Мне больно смотреть на свою жену, когда она приезжает домой оттуда. Она сидит -- маленькая, старенькая, сгорбленная. Нет сил подняться. Я хочу, чтобы мы, сколько еще положено, пожили нормально.

-- Ах, он ничего не понимает, мужчины вообще ничего не понимают.

Зашел разговор о требовании кашрута иметь посуду отдельно -- для мясной и для молочной пищи. Для Тани и Дани -- это обязательно. Иначе они не будут есть.

-- Иринька, -- сказал Абрам, -- у тебя с посудой все в порядке. Когда дети у нас были? Не надейся, что твой сын выпьет у тебя стакан воды.

-- Ну что ты говоришь... Помнишь, они у нас были на Суккот.

-- Господи, когда это было! С тех пор они ушли еще дальше.

Ира кивает, она согласна -- ушли. Стали еще более жесткими и нетерпимыми.

-- Ах, -- вздыхает она, -- Хаим такой сладкий. -- Это она о старшем внуке. -Сегодня праздник, а мы не с ними. Так плакать хочется, такое настроение...

А у них? Им тоже хочется плакать оттого, что вы не рядом?

-- Да, да, Хаим все время спрашивает: "Бабушка, когда ты приедешь?"

Иногда Абрам сдается и везет Иру в машине, но все больше Ира едет в Иерусалим автобусом, а Абрам остается один. В такие дни он кажется мне особенно одиноким.

-- Вам не хочется быть рядом с детьми? -- спрашиваю я.

-- Я хочу быть рядом с женой. Когда Ира дома и не нужно никуда ехать, я могу спокойно читать, заниматься. Но это бывает так редко.

Абрам говорит -- все больше о политике. Я не слушаю. Я опять думаю о навязчивой своей идее: как понять еврейскую душу? Или ее все-таки не существует -- еврейской души? Я думаю: как же так? У тебя погибли все, ты ос? тался деревом без корней. Дерево без корней -- это мертвое дерево. Но есть плоды. Значит -- не мертвое. Опять все смешалось. Корней не стало раньше, чем появились плоды. Значит дерево живо. Значит корни уходили вглубь, в века. Дерево было подрублено, но выстояло, прижилось на нашей святой земле. По вечному городу бегают кучерявые мальчики. Значит, не прервалась связь поколений. Значит...

Я прерываю монолог Абрама о современном правительстве Израиля, о трудностях и о том, что Америка обязательно должна дать деньги на развитие нашей экономики.

-- Вам ведь тоже хочется видеть малышей. Все-таки надо было поехать с Ирой.

Лучше бы я не спрашивала. Эти малыши -- неизбывная его боль. Изменить он ничего не может, он старается не думать, отвлекать себя, но все равно думает.

-- Это ужасно, -- говорит Абрам. -- Что они делают с детьми! Мальчики учатся в хедере и больше ничего не должны знать. Им нельзя изучать естественные науки, смотреть телевизор. У их соседей мальчику пятнадцать лет, он никогда не видел моря. Зачем? Спрашивает: "Корабль железный? А почему он не тонет?" Пятнадцать лет! Это ужасно. Они живут, как в средневековье. Тогда это было необходимо. Но с тех пор мир изменился. Они не хотят этого замечать. Раньше я пытался говорить с сыном, спорить, объяснять. Ничего хорошего из этого не получалось. Теперь, если встречаемся, только: "Здравствуй, как здоровье?" Мне больно за детей. Жалко.

Он говорит, выделяя каждое слово, а последнее произносит растянуто -- жаа-алко-о, и я зримо вижу, как ему больно и тяжко.

-- Ира старается не замечать всего этого, но не замечать невозможно. Каждый раз приходится сталкиваться с... -- он остановился, подыскивая более мягкое, более обтекаемое слово и, кажется, нашел, -- с бездушием, черствостью. К родителям, к детям.

Мне вспомнилось: не так давно Дане для каких-то своих дел понадобилась родительская машина, и они приехали (все-таки приехали) к ним с детьми на шаббат. Утром молодые ушли в синагогу, а уставшая счастливая бабушка пошла с детворой гулять.

-- Я повела их в скверик, -- рассказывала тогда Ира, -- играть в песочке. Дети были так счастливы. Когда еще в их жизни было такое? Живут в четырех стенах, гулять негде и некогда... Но Даня с Таней вернулись из синагоги. И мне досталось. Оказывается, в субботу нельзя играть в песке. Почему? Я ничего не поняла...

-- Если бы только это, -- горестно, как всегда, когда говорит о детях, качает головой Абрам. -- Я говорил, я предупреждал: не надо встречаться в субботу. Но Ира хотела, и я согласился. Хорошо, ты так хочешь, пусть будет так, как ты хочешь, -- его ладонь покорно ложится на стол. Этот жест я вижу каждый раз, когда он вынужден соглашаться с Ирой. -- Ну, и что из этого вышло?

Он опять говорит о детях:

-- Ребенку уже пятый год, он прекрасно читает, уже в три года он умел читать. Он хочет знать -- обо всем. Он очень способный. Но они же не дают ему ничего узнавать. "Дедушка, -- спросил он меня как-то -- услышал, наверное, от кого-то, -- а что такое Катастрофа? Он не знает о Катастрофе. Этого знать не нужно. Зачем?

Может быть, это и есть главное, почему ты не едешь к сыну?

-- Где был твой Бог, когда живым закопали твоего деда? И всех родных. И еще шесть миллионов? -- спросил он однажды Даню.

И услышал в ответ: "Надо молиться. Надо изучать Тору, там есть ответы на все вопросы. И ждать Мессию. И третий храм".

-- Что вы хотите, -- говорит мне Абрам. -- Это два параллельных мира, которые никогда не пересекутся.

Вот мы и договорились с тобой, Абрам. Линия каждого теряется в бесконечности и никогда не пересекается с другой. Человек обречен на одиночество, даже еврей, даже на своей земле, даже если вокруг -- только евреи.

-- Пойди в синагогу, помолись, -- советует ему Ира. -- Тебе станет легче.

Но он не идет.

Он ждет, когда Ира вернется домой, чтобы везти ее по делам очередного олима. VIII

-- Ну, ты идешь? -- спрашиваю я у Риты по телефону.

-- Нет.

-- Надо пойти, -- настаиваю я.

-- Я не играю в азартные игры.

Все-таки. Человек в беде. Надо помочь.

-- Лучше приходи ко мне.