Якуб Колас - На росстанях

Лобанович простился и вышел. На душе у него было тоскливо. Ясно, Ядвися насмехается над ним. А если она и обращала на него внимание, так только потому, что здесь глушь, живого человека нет. А он, как неразумное дитя, не видит ничего. Он сам напускал на себя приятный туман самообмана, сам убаюкивал себя розовыми надеждами и сладкими мечтами. Ну что ж, нужно в чем-то другом искать источник радости. И вообще нужно взять себя в руки. Пора ему выбросить все это из головы и сердца, пока образ девушки не запал в них чересчур глубоко. Пусть не подумает она, что ему без нее свет закрыт.

Лобанович несколько раз прошелся по своей комнатке.

"Нет, - думал он, - так дальше жить нельзя. Кроме школы и чисто личных интересов есть еще и другие, более высокие, общественные обязанности. Надо ближе стать к народу, присмотреться, как и чем он живет. Нужно расширить рамки своей работы, выйти за пределы школьных занятий".

Лобанович вошел в классную комнату, открыл книжный шкаф.

На одной полочке стояло несколько десятков щупленьких книжечек, предназначенных специально для народа. Это были преимущественно книжечки, изданные разными комитетами и кружками трезвости либо святейшим синодом. Пересмотрев всю эту библиотечку, учитель не нашел в ней ничего интересного, особенно для здешнего населения, и решил избрать более важную, на его взгляд, тему для беседы с полешуками. О чем же говорить? Надо обратить внимание на крестьянский быт, рассказать крестьянам, как живут другие люди и как они добились лучших условий жизни.

Лобанович все больше и больше увлекался своей темой. Быстро сложился план речи, в памяти всплывали все новые и новые факты. Он закрыл шкаф, пошел в свою комнатку и сел за стол, чтобы сделать набросок речи.

В это время вошла сторожиха.

- А вы, паничок, все пишете?

- Пишу, бабка.

- А вы не слыхали, паничок, что Курульчука от нас переводят?

- Переводят? - спросил Лобанович. - Почему же его переводят?

Лобанович задумался. Ему стало жалко чего-то. Чувство одиночества сильнее охватило его, и этот тесный уголок Полесья, казалось, еще сузился и стал еще более тесным.

- Нелады у них с дорожным мастером, - объяснила сторожиха причину отъезда Курульчука.

XXI

Прошло некоторое время.

Молодой учитель много пережил, много передумал. Целые вечера просиживал он в крестьянских хатах, присматриваясь к жизни полешуков. Его здесь принимали и встречали приветливо и радушно, охотно поддерживали разговор о разных делах. Но всякий раз беседа не выходила за пределы тех вопросов, которые затрагивал сам учитель. Ведь полешуки - люди рассудительные, степенные, осторожные, не сразу и не каждому открывают они свою душу, должно быть, сама природа Полесья наложила на них свой отпечаток. Бесконечные болота учили их мудрому размышлению, море лесов воспитывало в них осторожность: ведь здесь на каждом шагу подстерегает их опасность можно на зверя набрести, заблудиться либо попасть в руки злых лесников графа Потоцкого. И только случайно удавалось услышать какое-нибудь нечаянно оброненное сочное слово, присказку или интересное сравнение. Старые, украшенные сединой, морщинами и почтенными лысинами деды - живая тельшинская летопись за многие десятки лет - пришлись по душе Лобановичу. Это были главные носители традиций крестьянской старины, самоучки агрономы, толкователи разных явлений жизни. Они знали, в какой день, в какой даже час нужно выезжать с сохой в поле, при каких условиях нужно сеять те или иные хлебные злаки. Им достаточно увидеть первый клин улетающих на юг журавлей, чтобы сказать, какой будет овес. В зависимости от высоты полета находился и рост овса: высоко летят журавли - высокий вырастет и овес. Каждый дед - это особый, характерный тип.

Вот хотя бы дед Микита. Седой как лунь. Острый, пронизывающий взгляд колючих глаз. Старость согнула его крепкий стан и набросила на его лицо и на высокий лоб целую сетку морщин. Но что за дока был дед Микита в молодости! Не было в селе равного ему. Такие штуки выкидывал, каких теперь никто не сумеет проделать, - ведь разве теперь такой народ? Да что там молодые годы! Даже и сейчас, несмотря на свои восемьдесят лет, дед Микита молодого за пояс заткнет. Вот пусть только подгуляет, пусть оживет в нем его молодая бунтарская кровь, - не вытерпит дед, просунет руки в круглые отверстия тяжелых каменных жерновов и пойдет с этими жерновами, как с легкими деревянными кружками, вприсядку по хате. И теперь еще боятся деда Микиты: ведь он знахарь-колдун, хотя знахарством не занимается, но если кто прогневит деда, тот узнает силу дедовых чар. Микита - человек нелюдимый, днем его почти и не встретишь на людях, и живет он один, как волк, давно похоронив свою старуху и отбившись от детей.

Дед Микита и другие родоначальники Тельшина добровольно уступили свои права более молодым и здоровым, сами же стоили в стороне от общественных дел: ведь они уже внесли свой вклад в общественное строительство; к тому же, хотя деревенская жизнь изменялась и очень медленно, незаметно, старые представители ее, деды-полешуки, находили в ней теперь много такого, что не отвечало их взглядам. И только уж в самых важных чрезвычайных делах принимали они участие.

Так, когда возникало какое-нибудь запутанное дело общедеревенского характера, слезал с печи совсем уже старый дед Микодым, выходил на улицу и громко заявлял:

- Вы не думайте, что все так обойдется. Правда не шкварка, с кашею не съешь. Выйдет наверх она, родная. Ведь даже сама земля присягала небу не оставлять ему темных дел, которые не будут распутаны здесь.

Обычно все деды сидели дома либо копались во дворе. В церковь они почти никогда не ходили, да в Тельшине церкви, если не считать часовенки на кладбище, не было. А дома молиться богу - больше нагрешишь, чем намолишься. Кроме того, молиться их не учили. И вообще никто в Тельшине не умел молиться как следует. Каждый молился так, как ему вздумается. Один раз в год, на благовещенье, приезжал сюда батюшка из Малевич. Тогда все тельшинцы несли свои грехи еще более грешному отцу Модесту, который был завзятым пьяницей и сквернословом. Вероятно, за это и покарал святой Илья малевичскую церковь, разбив молнией ее колокольню. А может, и другой грех отца Модеста навлек на эту церковь такую кару: ведь он сушил жито за царскими вратами, а в святое воскресенье перед богослужением обычно ходил на болото трясти бучи [Бучи рыболовный снаряд из ивовых прутьев] с рыбою своих прихожан.

Однажды, бродя по болоту, он провалился в трясину до самого пояса. Церковный староста, ходивший вместе с батюшкой на добычу, стоял и спокойно взирал, как отец Модест барахтался в грязи и не мог вытащить из нее ног.

- Чего смотришь, падаль, зараза? Тащи меня!