Максим Горький - Том 27. Статьи, речи, приветствия 1933-1936

На это обратил внимание ещё старичок Платон, основоположник философии идеализма, живший приблизительно за 2366 лет до наших дней. Известно, что он учил, что форма — единственная и действующая сила, что реально существует только она, и все реальности — явления природы, предметы, созданные трудом человека, — и вообще вся материя служит только для того, чтоб наполнять форму. По Платону выходит, что форма есть совершенная идея всего сущего, и если бы не существовала идея формы, так ничего бы и не было; во вселенной носились бы незримо и неощутимо только идеи планет, солнц, ласточек, облаков, орлов. Клопов, тараканов и вообще паразитов — не было бы, ибо неряшливый культиватор оных — человек — существовал бы тоже неощутимо и незримо. Существует литератор, а пальцем дотронуться до него — невозможно. Разумеется — это очень удобно для него.

Идеалистическое миропонимание не всеми легко усвояется, поэтому о значении формы спорят две тысячи триста шестьдесят шесть лет, вплоть до марта 1936 года. В литературе вопрос формы — вопрос эстетики, вопрос о красоте. Для Гегеля, как и для Платона, красота — выражение идеи. В области права формализм выражается предпочтением буквы закона смыслу его. В эстетике — учении о красоте — формалисты утверждают, что красота сводится и выражается в гармоничном сочетании звуков, красок, линий, которые приятны зрению и слуху сами по себе, как таковые, и независимо от того, что выражается посредством их.

Соотношение линий в архитектуре, игра линий в орнаменте, сочетание красок в материях нашего платья, стройность, изящество, удобство форм посуды и различных предметов домашнего обихода иногда так же великолепны и прекрасны, как прекрасна мелодия в музыке. В литературе излишняя орнаментика и детализация неизбежно ведут к затемнению смысла фактов и образов. Желающие убедиться в этом пусть попробуют читать Екклезиаста, Шекспира, Пушкина, Толстого, Флобера одновременно с Марселем Прустом, Джойсом, Дос-Пассосом и различными Хемингуэями.

Формализм как «манера», как «литературный приём» чаще всего служит для прикрытия пустоты или нищеты души. Человеку хочется говорить с людьми, но сказать ему нечего, и утомительно, многословно, хотя иногда и красивыми, ловко подобранными словами, он говорит обо всём, что видит, но чего не может, не хочет или боится понять. Формализмом пользуются из страха пред простым, ясным, а иногда и грубым словом, страшась ответственности за это слово. Некоторые авторы пользуются формализмом как средством одеть свои мысли так, чтоб не сразу было ясно их уродливо враждебное отношение к действительности, их намерение исказить смысл фактов и явлений. Но это относится уже не к искусству слова, а к искусству жульничества.

Спор всегда надобно начинать с точного определения понятия или предмета, о коем спорим. Точные определения — дело весьма трудное, если не брать определения эти в их историческом развитии. История — единственное зеркало, которое несколько помогает человеку видеть самого себя издали, с того места, где у него когда-то болтался видимый и ощутимый хвост и где теперь — вероятно, в затылочной части черепа — невидимо существует тоже некий хвостик, взращённый усилиями церкви и отечества, то есть класса. В глубокой древности, когда человек начал мыслить, он мыслил технологически, то есть опираясь исключительно и только на свой трудовой опыт. Технология — это логика фактов, создаваемых трудовой деятельностью людей, идеология — логика идей, то есть логика смыслов, извлечённых из фактов, — смыслов, которые предуказуют пути, приёмы и формы творчества новых фактов. Мышление было диалектично в самом начале своём и не могло не быть материалистическим. Люди пили воду, черпая её горстью, это — неудобно. Люди стали делать чаши из древесной коры, дерева, глины, металла, стекла. Небеса нашли похожими на чашу после того, как чаша была на земле сделана. Нельзя указать ни одного отвлечённого понятия, основой коего не служила бы реальность.

Идеологическое мышление оторвалось от технологического, потому что у труда отняли право мыслить. Этим был нарушен, искажён процесс диалектического мышления трудового человечества. Были созданы идеи религиозно-моральные, цель которых — устрашение людей, подчинение людей идеям, которые не имеют почти ничего общего с трудовой жизнедеятельностью. Идеи, почвой которых оставался труд, должны были принять и приняли характер сказочный, фантастический, но всё-таки остались трудовыми, исходящими из уверенности в победоносной силе труда. Я имею в виду идеи: завоевания воздуха, превращения вещества, ускорения движения в пространстве, власти над силою течения рек, идею живой и мёртвой воды и т. д. Философия этими идеями фольклора не занималась. Я слишком часто и много писал на эту тему и считаю излишним повторять неоднократно сказанное.

Спор о формализме я, разумеется, приветствую. Со времени съезда литераторов прошло девятнадцать месяцев, и уже давно пора было о чём-нибудь поспорить. Однако мне кажется, что с формализмом покончили слишком быстро. И так как спор этот возник не внутри союза, а подсказан со стороны, — является сомнение: не покончено ли с этим делом только на словах? Мне кажется, что спор о формализме можно бы углубить и расширить, включив в него тему о формах нашего поведения, ибо в поведении нашем наблюдается кое-что загадочное.

Например, некоторая часть зарубежной интеллигенции, понимая мерзость фашизма и видя, что пролетариат Союза Советов успешно ведёт работу, имеющую неоспоримое интернациональное значение, убеждается в полезности, в неизбежности классовой борьбы и начинает сотрудничать с пролетариями своих стран, — как реагируем на это мы, литераторы Союза Советов? Какие мысли будит у нас это явление, что именно говорится нами в стихах и прозе по этому поводу?

Наша литература в некоторой, очень небольшой, её части уже превратилась в интернациональную. Нам пора понять, что это — её путь, её назначение. Наших книг ждут, и ждут книг строго реалистических, но освещённых и согретых огнём того трудового героического пафоса, которым полна действительность наша.

Отсюда совершенно ясно, что мы должны работать, не забывая об интернациональном смысле трудодеятельности нашего народа, стараясь дать пролетариям за рубежом наиболее чёткое представление о героизме нашего пролетариата.

Почему наша литература скромно или гордо молчит, когда слышит, читает о мерзостях фашизма? Почему не обнаруживаем гнева, читая о том, как итальянские лётчики забрасывают бомбами госпитали «Красного Креста», добивают раненых абиссинцев, уничтожают медиков, женщин, детей, отравляют воду, землю, скот, растительность? Ведь нельзя сказать, что наши литераторы поглощены действительностью своей страны до того, что у них уже нет времени, нет сил для внимания к жизни зарубежного мира.