Владимир Курносенко - Прекрасны лица спящих

Похоронная процедура проходила еще усеченнее.

Разумеется, вряд ли это было хуже, чем те же мероприятия с умелыми и даже искренними речами, - поразмышляв, пришел Чупахин к грустному выводу.

Прощаться здесь тоже было не в заводе. Большинство, закончив дежурство, исчезало по-английски, и лишь грудившиеся у диспетчерской "попутчики" (ждавшие вызова по пути) бросали, потом, ближе к дому, культурно и светски эдак: "Спасибо большое! До свидания...", - но это уж не своим, а тем, кто подвозил из новой смены.

Здоровались же радостно, не по одному, бывало, даже разу; мужчины крепким рукопожатием, с усмешливой готовностью "дружески подколоть".

Между тем Чупахину хотелось именно попрощаться: отчувствовать как-то это дело.

С кем? Толя Стрюцков нынче, в последнее дежурство Чупахина, отчего-то не вышел: топчан его пустовал, Варвару Силовну, покидавшую корабль последней, он еще успеет попросить "не поминать лихом" после смены, но с Машей Пыжиковой и Филиппычем момент следовало ловить с утра: из-за чехарды с вызовами случая после могло и не выпасть.

Машу он нечаянно перехватил в коридоре шагающей с вызывным квиточком в руке.

- Вот, - сказал он. - Здравствуйте и прощайте! Я уволился, ухожу. Простите, если что не так.

Озабоченная чем-то по обыкновению Маша подняла выщипанные насурмленные бровки.

- Вот как? - все-таки и улыбнулась ему. - Недолго вы нас побаловали... Ну что ж, я тоже желаю... - И, крутя с квитком тоненькой исхудалой рукой, двинулась, покинув Чупахина, дальше.

"До, даст Бог, следующей жизни..." - подумалось тому с дезертирской этой горечью.

Филиппыч, договаривая в водительскую какие-то веселые, верно, слова, вышел в коридор на тот же, что и у Маши, вызов.

- До свиданья, Геннадий Филиппыч. Увольняюсь, попрощаться хочу...

- А... Ну, бывай... - подал старик горячую шершавую руку.

Да, наверное, что-то он недопонял здесь, думал Чупахин, прохаживаясь напоследок по знакомым теперь лестницам и коридорам. Не победил ни рассудком, ни сердцем, поскольку не успел либо не сумел полюбить.

Был вызов на ГБ (гипертоническую болезнь), отвозили с улицы пьяного, а перед обедом, когда объявили десятую и Чупахин спустился вниз, Варвара Силовна бодро сказала, подавая бумажку с адресом:

- А это вам с Иконниковой для изучения правды жизни!

В дороге водитель Сукин с Л.В. говорили о Толе Стрюцкове. Оказывается, вчера вечером третья смена отвезла Толину жену в горбольницу с "острым кровотечением"; Толя тоже был там и страшно, передавала третья, переживал.

- Она для него спирт тырила в аптеке, - оскаливаясь в своих бакенбардах, сказал Сукин, - вот и доигрались!

Он был из "борцов", из трех-четырех в гараже водителей, официально объявивших отказ таскать носилки с больными после отмены "носилочных". Они там все деньги себе выкручивают, а мы амай? - аргументировали "борцы" решение. Но большинство шоферов, в особенности пожилые, считали, что больные за начальство не отвечают, что, рассудив так, это и было бы попрощаться в себе с человеком.

А минут через десять-двенадцать Л. В. и Чупахин с ящиком шли по нетвердой, чамкающей под ногами тропе городской свалки след в след за встретившим их парнем в кирзовых сапогах.

Парень был еще не бомж, не оборванец, с ощутимой снаружи энергией в речах и движениях. Шагая, он, не таясь, рассказывал, как демобилизовался, искал больше года работу, что деревня его "сдохла" и деваться некуда... "Выпимши, естеств..."

Свалка была громадная, без краев. По холмам и кручам лениво прогуливались разжиревшие до размеров куриц чайки с длинными бордовыми носами. Вспархивали, перелетая на метр-другой вбок, лоснящиеся фиолетом вороны. И над всем этим, как зной, стоял жуткий неподвижный дух разложения.

"Трудись, - всплыли неизвестно чьи безукоризненные слова в сознанье Чупахина, - делая руками полезное, чтобы было из чего уделять нуждающемуся..."

И где же, возразил он, подумав, сам себе, где сегодня это место? Если не врать, если вольно ли, невольно ли не воровать... Где?

- Много вас тут? - спросила Л. В. у вожатая.

- Человек двадцать пять, - отвечал тот.

И вот пришли.

Сработанная из картона, палок и кусков одеял палатка-шалаш внутри казалась просторнее, нежели снаружи. На так-сяк наискосяк набросанных в виде пола досочках валялось тряпье, а на нем в опохмельном отрубе вкушали сон три непохожих промеж собою человека.

Одна была женщина. Л.В. потянулась было к ней будить, но парень-проводник остановил ее.

- Это не та! - сказал в объяснение.

- А т а где же? - глухим, срывающимся голосом спросила Люба.

- А я знаю? - отвечал парень в сапогах по-одесски. - Делася куда-то! Где-нибудь спряталась, должно.

Поразмыслив, Л.В. (и Люба всё больше с подписанием обходного) просит разбудить все-таки кого-то из спящих: быть может, смогут подсказать.

Бывший дембель взбирается в шалаш и некоторое время честно сомневается - кого?

Ногами к выходу и отверзши завешенный грязными усами рот, слева, храпит на спине "хозяин". Не совсем ясно, хозяин заболевшей женщины или прибежища, но так ли - иначе будить, по мнению выбирающего, его не стоит. Он взгальный, в больницу бабу не "отпускат", а в медицину никакую не верит, почитая за шарлатанство и обман трудящихся. Если разбудить, он еще "сделает чё-нибудь".

- Хорошо, хозяина не буди! - соглашается Люба.

Рядом, но сравнительно поодаль от того, на боку, с подогнутыми коленями спит крупная, лет тридцати пяти женщина по имени Мария. Она спит бесшумно, сосредоточенно и по-женски как-то аккуратно.

Третий спящий - господин средних лет в галстуке, плаще и дорогих кожаных полуботинках - навалился спиной на опорную палку и переносит забытье практически полусидя. Дембель-экскурсовод об этом третьем не находит нужным вообще что-то сообщать.

- Если кто что и знает, то она! - показывает он наконец на Марию.

От поднесенной к носу ватки с нашатырем Мария морщится, открывает тёмные потухшие глаза и садится, не выказывая ни удивления, ни неудовольствия...

Осторожно, чтобы не потревожить спящих, она выбирается из шалаша наружу, и они отходят за него в сторонку с бывшим солдатом.

"А не такая ли она, сбежавшая, маленькая из себя, щекастенькая такая? Не бывают ли у нее эпилептические припадки?" - так бы и спросил Чупахин у солдата или Марии, коли б возможно, если бы уместно было спросить.

- Я что, фраер, получается?! - доносится из-за шалаша возмущенно-напирающий голос. - Люди приехали. А кто вызывал-то? Я! А кто кудахтал: "Ой, из меня текёть! Ой, из меня текёть..." Ну как это по-русски называется-то?!

В ответ что-то едва слышно шелестит оттуда, но все уже более-менее ясно: женщина, к которой вызывали их "скорую", спряталась неизвестно где, чтобы не забрали в больницу.

- Не-е, не сыскать ее теперь, - подводит итог, выходя к ним, последний из сдохшей деревни.