Владимир Курносенко - Прекрасны лица спящих

Чупахин оглядывает окрест необозримую эту свалку и находит соображение убедительным. Не сыскать!

На дворе ноябрь, думает он, а эти люди не мерзнут, не замерзают в своем игрушечном шалашике, и это потому, что, разлагаясь, органические отбросы выделяют не только смрад, но и тепло...

* * *

Во почестном он лежит

во большом углу,

Что на этой брусовой

лежит лавочке.

К сердцу сложены его

белы рученьки.

И не успевают вывернуть на шоссе, в рации гремит голосище Варвары Силовны: "Де-сятая! Де-ся-тая! Икон-никова..."

"Десятая слушает. Варвара Силовна".

"Вы где? Везете кого-нибудь?"

"Пустые! Со свалки выезжаем..."

"Выедете на Рижский, у АЭС - к гаражам, гараж номер шесть. Сукин знает. Вас встретят. Десятая, как поняли? Отвечайте!.."

Тон-то у Варвары Силовны уверенно-повелительный, но как-то избыточно деловит, напряжен более обычного.

- Чего-то у них там не то! - переключая скорость, высказывает подозрение Сукин. - Кучерявое опять что-нибудь.

Л.В. снимает из-за ушей рогульку фонендоскопа и перебрасывает его хомутиком через шею. Чупахину тоже как-то не по себе.

У гаражной двери с нарисованной белой краской цифрой "6" стоит-притаилась, точно акула, светло-серая приземистая иномарка.

На звук глохнущего мотора из гаража выходит изысканно одетый джентльмен с пузцом и, заземляя возможный энтузиазм, неподвижно ждет их у двери без малейших признаков нетерпения. Это педиатр из первой смены, приятель Толи Стрюцкова и в придачу по второй с некоторых пор профессии предприниматель-бизнесмен.

- Можете не спешить, - через голову Чупахина обращается он к Л.В. - Он, Толя, там... в машине.

В новенькой своей девятке посреди гаража, уронив на руль голову, сидит мертвый Толя Стрюцков - Чупахин мгновенно узнает желтовато-белесую его стрижку.

- Мотор я выключил, - сообщает педиатр деловым нейтральным голосом. Менты просили после констатации в судебный отвезти.

Сквозь отворенную дверцу Люба кладет на Толину шею руку: подушечками пальцев проверяет пульс на сонной артерии. Потом по-сестрински, по-матерински раз и другой гладит по светлому замершему затылку.

К рулю приколота записка: "Врач "скорой помощи", если мертвый, выключи мотор".

Рядом на пустующем сиденье пустая пачка сигарет, потертый бумажник и бумажная маленькая иконка Иверской Божией матери.

Правой рукой Чупахин обнимает, наваливает Толю на себя, а левую подводит под согнутые застывшие колени. Компактный, разве чуть грузноватый на вид Толя необъяснимо, почти неподъемно сейчас тяжел.

Педиатр-предприниматель закрывает, запирает гаражную дверь. Ключи, оповещает он Любу, он сам отвезет в милицию.

В салоне они едут с мертвым Толей вдвоем. Чупахин перебирает взявшиеся у него откуда-то документы. С паспортной фотографии глядит сюда эдакий юный деревенский ухарь. По лбу изогнутая как-то по-особому челка, в маленьких, как бы смазанных глазах затаенно-застенчивое вопрошающее веселье: а чего, мол, ребята, ниуж не прорвемся?

В огромном по-казенному холодном зале судебно-медицинского морга с дежурным мужиком перекладывают они его с носилок на освободившийся деревянный лежак.

Лицо у Толи похорошело и расправилось, быть может, он видит сейчас какие-то прекрасные, непостижимые для остающегося Чупахина сны, а, возможно, дело обстоит еще как-нибудь иначе... Рвались вот, да не прорвались!

* * *

Здесь я

непостижимое постиг.

Прекрасны ночи.

И прекрасны дни.

Прошел двор, арку и по чистому, подмерзшему за ночь асфальту двинулся привычным маршрутом. Домой.

- Константин Тимофеич, минуточку! - окликнули его. - Господин Чупахин! Товарищ санитар...

Голос был ее, тот самый, и это она неслышно и споро бежала к нему в черном с развевающимися полами пальто.

Он остановился и, раз остановился, закурил, ну, а коли окликнули, ждал.

- "Костю кузовом задели. В Косте кости загудели!"1 Уга-дала? - она слегка запыхалась, но говорила легко, с улыбкой, без обыкновенной между ними нелов-кости. - Вы ведь не попрощались со мной, не стыдно?

Он, не улыбаясь ответно, пожал плечами и выжидающе смотрел на нее. Кости у него и впрямь немножечко гудели, а стишок был по совпадению знаком.

Вернувшись вчера после морга на станцию и ночью потом лежа рядом с пустующим топчаном Толи, он в первый раз, пожалуй, трезво задумался о себе: кто он и почему такой, каким оказался чуть не на старости лет, - и испытал нечто вроде горького облегчения, когда решил забыть великолепную Любовь Владимировну и все дальнейшие в этом роде поползновения... Что же делать, но ведь он, похоже, банкрот, ослабевший нищий эгоист-неудачник, и ему ли, такому, осчастливливать молодых женщин?! Нет, не ему, конечно же, и слава богу, не ему! Не ему...

И, однако, они вот шли рядом, плечо в плечо, и Чупахину было хорошо известно, что, по меньшей мере до моста через Долю, им, что называется, по пути.

- Вы, верно, обо мне бог знает что думаете? - вздохнула она.

Он опять поднял было плечи: что, дескать, и ответить тут? - а затем, сюрпризом для себя, брякнул-ляпнул вовсе ни к селу ни к городу:

- Я думаю, вы мне снитесь, Любовь Владимировна!

Она серебристо и коротко, но как-то не до конца убедительно рассмеялась.

- Давайте-ка я вот так... - взяла под руку его, - а ну-ка, раз, раз, раз... - пытаясь подстроить шаг под тяжелую чупахинскую поступь.

И, заметно тоже волнуясь, будто торопясь успеть к сроку, поделилась с ним "некоторыми соображениями".

Вот, сказала она, у Беранже: "Если к правде святой мир дорогу найти не сумеет, честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой!" Ей давно хотелось спросить у Чупахина - как ему сия мысль? Согласен он, Чупахин? Или нет? Ведь это, ей-то кажется, это и есть зарыть талант в землю, сиречь выживать и сдаться, что, помимо прочего, куда и тяжелей на круг, нежели ж и т ь...

- Легко сказать, - процедил Чупахин едва слышно. - И где тут граница между жить и выживать? И вообще...

Она покосилась, хотела что-то добавить и разъяснить, видно, но чуть-чуть усмехнулась только уголком рта.

А Чупахину вспомнилась фотография Толи Стрюцкова: "Рвались, да не прорвались..." - и следом - заключительная фаза колодеевской повести: "Где-то милиционеры гнали Ваньку, не сумевшего прорваться сквозь наше детство..."

И кто прорвался, кто не прорвался куда? Этот блатарь Ванька, дружок Колодея, из детства. Сам Коля - из западни коммунистической ереси. Толя Стрюцков - из неразрешимости личной жизни. А он, Чупахин, - из... из...

"Ну что ж, солдат не виноват. Душа солдата виновата..."

Впереди, за сбавляющими скорость автомобилями, за утренними малочисленными прохожими завиднелся знакомый парапет. До реки оставалось метров шестьдесят.

И бывший старпом с северных морей не решил вопроса. И Ирина Ким Бейсинджер... И та, последняя Чупахина капля, съехавшая с ума от страха за детей толстуха-мать...