Яков Ланда - Последний звонок

В следующую ночь, когда даже собаки за окном устали облаивать редких прохожих и заснули, он снова отправился к той террасе. Однако духота последних дней сменилась прохладой, и стоявшая там кровать пустовала. Он вновь дождался жары. На этот раз обитатели террасы мирно спали. Он собрался было уходить, но вернулся, услышав их невнятные голоса. Женщина сонно просила оставить ее в покое, мужчина упрямо настаивал. Последующее опять повергло наблюдателя в полный шок: когда все кончилось, он еще долго сидел на траве, прислонившись спиной к невысокой ограде, под мерное дыхание уснувших супругов. Потом ушел, твердо обещая самому себе не приходить сюда больше. Он чувствовал себя преступником, испытывая не только угрызения совести, но и искренний страх, и убежденный, что заслуживает самой страшной кары и - если будет изобличен - немедленно отправится в детскую колонию. Там, по слухам, некогда побывал один из нынешних выпускников, и пятиклассники, тщетно высматривавшие на веснушчатой его физиономии зримые следы причастности к таинственному преступному миру, с уважением и сочувствием глядели ему вслед.

Ему действительно было невыносимо стыдно. Хорошо еще, стояло лето. Завуч вообще на улице появлялся редко, а Татьяну Григорьевну он высматривал издалека и немедленно прятался, чтобы ненароком не встретиться с ней. Он был уверен: стоит ей заглянуть ему в лицо, и она немедленно обо всем догадается.

Но проходила неделя, и, несмотря на страх и угрызения совести, он снова отправлялся в тот двор. Ему удавалось остаться незамеченным, и безумное его любопытство бывало с лихвой вознаграждено. Надо заметить, что двигало им в этих рискованных предприятиях только любопытство. Ничего из увиденного он, даже в мыслях, не примерял к себе. Высочайший градус этого любопытства определили несколько обстоятельств.

Начало второй половины прошлого века. Провинциальный городок. Единственный кинотеатр и детские утренние киносеансы, мультфильмы, где говорившие голосами мхатовских корифеев наставники-медведи занудно просвещали двоечников-зайцев. Инфантильный пятиклассник, давно прочитавший все - от Жюля Верна и Стивенсона до Дюма и Вальтера Скотта - и уже подбиравшийся к томикам в читальном зале для взрослых. В этот зал его не впускали, хотя, например, о похождениях Феликса Круля прочесть ему уже удалось. В окружавшей его атмосфере чрезвычайной строгости и государственного целомудрия то, что он увидел ночью, было прежде всего грандиозным и невероятным зрелищем, дерзко нарушавшим "безрадостные правила мира".

В повседневной жизни старших ребят из его квартала - он изредка бывал допускаем в их круг на упомянутых уже правах книгочея и ходячего справочника - тема сия была чрезвычайно актуальной и горячо и подробно обсуждалась.

Но по меньшей мере половина услышанного там казалась ему чудовищными фантазиями и измышлениями.

Узнать об "огне страсти, освещающем не маску человека, а его подлинное лицо" ему предстояло еще не скоро.

В отличие от множества своих сверстников, он не был сексуально озабочен. Он был еще мал и чересчур инфантилен.

Нельзя сказать, что увиденное вполне просветило: он ведь ничего толком не знал и, исходя из услышанного от старших парней, считал: в этом деле активной и заинтересованной стороной является лишь мужчина. Женщина уступала победителю либо покорно исполняла супружеский долг.

Точно так происходило и на террасе. Татьяна Григорьевна отдавалась лишь уступая настойчивым притязаниям мужа, Иван Иванович начинал и выигрывал партию, периодически нахваливая супругу и комментируя свои ощущения. Она же ни разу не проронила ни звука, следовательно, являлась стороной пассивной и как бы страдательной, что отчасти ее оправдывало.

В вину обоим, в сущности, предававшимся законным супружеским утехам учителям ставился сам этот выход за пределы облика сугубо педагогического, выход, право на который они потеряли: обет если не безбрачия, то хотя бы той самой навеки установленной и освященной государством дистиллированной правильности.

Симметрии здесь быть не могло: наслаждающийся в весьма специфической позиции мужчина инстинктивно осуждался менее, чем потворствующая этому женщина, чья потрясшая его во вторую ночь и совершенно неприемлемая поза была уже многократно осмеяна в уличном фольклоре. К тому же - все это оказалось правдой...

Тем не менее, она упорно демонстрировала реабилитирующее ее полное равнодушие к своей участи. Так что он порой даже испытывал сочувствие к даме, с закрытыми глазами лежавшей на боку и, казалось бы, спящей, но содрогавшейся от толчков помещавшегося за ее спиной партнера так сильно, что полная ее грудь подпрыгивала и сотрясалась.

О том, что и женщина может при этом испытывать по меньшей мере приятные ощущения, он ничего не знал. От него оказались также совершенно скрыты причина и смысл имевшего изредка место бурного финала. Дело в том, что все свои манипуляции Иван Иванович обычно производил чрезвычайно плавно и размеренно. Когда же мерный и какой-то даже вдумчивый скрип кровати сменялся изредка интенсивными и отчасти хаотическими ее сотрясениями, он думал, что супруги встают с постели, и, боясь быть обнаруженным, прятался, сжавшись в комок, за густым основанием виноградного куста.

Так что основным содержанием любовного акта он считал именно эти однообразно размеренные движения, зрелище которых к концу лета ему уже приелось. Да и любовным сей акт мог считаться весьма условно, ввиду всегдашней нежелательности его для женщины и полной для обоих участников обыденности.

Даже страстный поцелуй показался бы ему теперь более интригующим зрелищем. Но представить себе строгого Ивана Ивановича целующимся было невозможно.

Значит, романы врут, либо существует все-таки еще нечто, как и это поначалу - столь же волнующее и сводящее с ума, но к увиденному все же не сводящееся.

И он отправился первого сентября в свой шестой класс, обнаружив, что при неизбежных уже встречах с Иваном Ивановичем и Татьяной Григорьевной ничего особенного не происходит. Завуч вообще не удостаивал его вниманием, пока за ним не числилось новых подвигов. С Татьяной Григорьевной дело было сложнее. После каникул общественная жизнь в школе забурлила с новой силой и надо было общаться с ней так же часто, как и прежде. Он старался свести эти встречи к минимуму, а в их доме не появлялся вообще.

Но теперь ему стало казаться, что она что-то знает, он невольно толковал таким образом любую необычную ее интонацию и любой взгляд. При одной только мысли об этом его бросало в жар. А потом он успокаивал себя невероятностью, немыслимостью такой возможности.