Андрей Белый - Том 4. Маски

— где-то отряд пехотинцев прошел.

За спиною стоял его сын, с задрожавшей челюстью, чувствуя, как разделялись составы его, —

— потому что —

— родной, одноглазый старик сумасшествовал над местом собственных пыток.

— Теперь мы прочтем оборотную сторону этой страницы, — шептался, вздираясь усами, профессор, —

— Иван!

Потащился, лопатками дергая голову и поясницей бросая стучавшие ноги, — под стену, откуда из красного крапа и желтых, и черных схватившихся лап его звезды рождающий глаз перенесся на блесках, — увидеть.

Увиделось; —

— он, —

— над столом вычисляет какое-то «пси», угрожающее городам, паровозным котлам, броненосным эскадрам; довычислил: осуществилась возможность разгрома, — котлов, городов, броненосных эскадр.

Ну, а — он?

Добродушно надчесывал спину; и думал о Наденьке:

— Пси!.. Плюс…

— Скажите пожалуйста!..

— Кси!

Как? И — только? —

— Еще, —

— подмаршевывал, перетирая ладони:

— Так-с, сударь мой, — так-с: переверт всего дела военного! — Было ли сказано? Было. —

— Так был он убийцею — не городов, паровозных котлов, броненосных эскадр — человеков.

Колено свое положив на колено, хватал двумя пальцами крашеный клок бороды, похохатывал тихо в усы над —

— детьми, над еще не рожденными, но обреченными в ряде веков разрываться под действием «пси»: —

— год тринадцатый: осень!

— Так где ж была совесть?

Как не наложил на себя он руки?

Лоб, как камень, дробящий пустые скорлупы, раздрабливал — собственный лоб, сотрясением мозга грозя… задрожавшему Мите, который —

— схватился за лоб, отступая с порога: за дверь.

— Кто ж преступнее?

Носом стеная, схватяся руками за голову, вздернувши плечи, качнулся отчаянно, наискось, сняв с головы свою голову, точно стеклянный футляр, его шваркнул о пол, чтоб — разбилась она; руки сжав, стиснув пальцы, качался своей бородой над раскоканным прошлым:

— Убийцы — мы: все!

Митя вздрогнул, схватился за голову, всхлипывал под прорастающий голос профессора:

— На основаньи какого ж закона?

— Механики! — путался «тот», кем он был.

— Так с механикой — можно; а так, как тебя убивали — нельзя? Скопом — можно, поодиночке — нельзя?

И себя переживши убийцей, склонясь над убийцей своим, его видя у ног, локоть свой на ладонь, чтоб в другую ударился лоб, точно камень.

Он — всхлипывал.

Грохнулся в пол головой:

— Удар — дар!

Из стеклянного глаза, как у судака, слеза капнула — в слезы визжавшего плачем преступника: слезы смешалися. Трупы не плачут:

— Я — ты!

— Мы — есьмы!

— Победили!

— Отец!

Митя ринулся в двери и, став на колено, оттаскивая от отскобленных следов красной лужи растрепанного старика, захватившего пальцами кончик штанины верблюжьего цвета, которую он сорвал с кресла, и слезы свои отирал.

Но увидевши сына, — отдернулся, усом всторчася; с кряхтением чистя колено, поднялся; штаны — отшвырнул; щеки — вспыхнули; пальцы вонзив в подбородок, разгреб ими бороду; и не усы, а два белых клока, как клыки, отделясь от седин разделившихся, вдруг забодались на сына, а зубы блеснули из-за бороды его, как электрический свет:

— Сколько времени жил я с тобою: и ты не узнал меня, Дмитрий!

И глаз закатил мордотрещину сыну.

— Отец!

— Никогда не любил ты меня!

Руку выбросил, точно с мечом, отсекающим руку, и ею с размаху отсек:

— Мне осталось недолго с тобой говорить!

И слезу кулаком отеревши, прошел мимо сына.

А Митя стоял пред стеной, как прозревший на… пол только мига: —

— разъялися стены в стенах.

Но — задвинулись стены: и пережитое в полмиге ничем не мигнуло ему в остававшемся кончике бедной, еще до рожденья загубленной жизни его: —

— через несколько месяцев будет он —

— труп!

Серафима ждала в кабинете; профессора — не было; грохот раздался — из-за потолка: с того места, куда он показывал; тотчас, — столовая грохотом стульев ответила; серою ящеркой прошелестела профессорша, точно сухою травою, — по лестнице; прошелестела обратно.

К ней выскочили: Задопятов, корнет, капитан; Митя — дернул наверх; а она в Серафиму вцепилась.

— Скажите, — всегда он?

— Что?

— Так безобразничает?

Задопятов не выдержал:

— Шэр — не то слово!

Лорнеткой грозила туда, куда палец показывал:

— Вы посмотрите-ка!

И Серафиму тащила с собою наверх.

Задопятов тащился им в спины; за ним потащились корнет с капитаном чириканьем шпор; в темноту они тыкались пальцами, точно пугая друг друга.

Но Митя, заухавши сверху, ладонями рухнул на всех:

— Оссади!

— Оссс…

И опять сиганул сапогом кверху; и каблуком, надо лбами взлетевшим, как камень, пронесся во тьму, у которой, казалось, — нет дна.

И все прочие —

— топ-топ-топ-топ —

— покатились — нице: в серые пыли: — по лестнице в серые пыли.

— Шу!

— Шу!

Точно стая мышей.

Забабацало сверху: подсвечниками; каблуки, как каменья, грозили свалиться по лестнице; всхлипывал кто-то: и гудом, и дудом.

Забацали бубнами; ухнули трубами; брякали, рявкали:

— Рраз!

— Пррр-аво!

— Арррш!

Барабанными палками маршировали папахи; под окнами; дружно шинели прошли безголовые:

«Трра-та-та-та!»

Ездуневич, просунувши голову в тьму и от этого видневшийся безголовым, как конь боевой, из ничто вострил ухо на трахнувший марш: —

— Под двуглавым орлом!

И как конь боевой, забивавший копытом, он стал подчирикивать шпорой; задергался ухом, чтобы дернуть к окошку.

Прошли пехотинцы.

И голос профессора, рявкая, грохолся над потолком.

— Говорите, что — тих, — верещал из теней капитан Серафиме, — а может быть, он представляется?

Тут Серафима не выдержала; свои ушки заткнула она, убежав в кабинет, чтоб кататься и мяться головкой, не видя, не слыша.

Услышала: рывом отпрянули.

«Он» — опускался, —

— бросая торжественно правую руку над космами прядавшего животом Задопятова; левую руку он выкинул над темнотою, в которой корнет с капитаном, сцепяся руками, носами друг другу показывали на его восклицающий вид, — что он —

— в памяти! Ей же казалося: не из-под крыши спускается он, а из вогнутой бездны.

Со строгою твердостью шел, разговаривая сам с собой, как конец с бесконечностью, чтобы отчет ему дали: зачем жизнь — зигзаг вверх пятами в отверстую —

— даже не бездну, а пыль?

Голова его, вовсе не нашей планетной системы, кусалась, как пес.

Расставшись с собою самим, он прошел мимо них в кабинет, чтобы томик коричневый взять.