Андрей Белый - Том 4. Маски

И повел от террасы на выроину, над которой когда-то и он, повинуясь инстинкту животного, кровью кропя на бурьянники, — околевал.

Пальцем ткнулся под ноги себе:

— Вы запомните: здесь — вы стоите…

— Да где ж я стою?

Утаив от нее свою боль, он пролаял:

— Могила — пса: Томочки…

И удивлялась она, почему так торжественен он.

А он повесть себя самого же себе самому — пересказывал:

— Стал человеком!

И вздернули голову.

Звезды шатались лучами; от мрака и выблесков в ухе, как взвизгнет: стрижи над крестом колоколенным так пролетают, как над головой эти дико визжащие звезды; —

— казалось ему, что за звезды пророс: головой.

И глаза опустил на нее, ей любуюся: мордочку вздернув, глядела на звезды, как ласточка; шейка да носик: ни глазок, ни лобика!

— Жизнь моя!

И разведя свои руки, и кланяясь жизни меж ними, следил за ней глазом, который покоился в собственных блес-ках, как будто в слезах; свои руки локтями сведя; раскрыл пальцы и медленно приподымал, чтобы в воздух отдать; наблюдал с удивлением, как принимала она его жизнь, сжавши пальцы свои под губами, склоняясь под отданное.

А летучие ужасы мира стремительно вниз головою низринулись — над головою не нашей планетной системы, — чтобы Зодиак был возложен венком семицветных лучей!

И вселенная звездная стала по грудь: человек — выше звезд!

То снежиночки из набежавшего облака: падали; видел: под ботиком ползают, как бриллиантовые насекомые.

Отдал ей руку:

— Ведите меня: к своей матери…

И — слова матери вспомнились: ей:

— Нет любее, когда люди людям становятся любы!

Пырснь радуги от зарастающей звездами муфты; и —

буйной походкой пошла —

— от восторга!

И опередила себя самое — оттого, что старалась со всем, что ни есть, соступать по снежку, к звездам выбросив личико, — камень сквозной, турмалин розоватый!

Передняя тесная — в полутенях; и — ударилось в ухо:

— Так чч-то?!

Дело ясное, что — Никанор.

И в цветочки, — голубенький с аленьким, всею клокастою кучею меха профессор просунулся, точно медведь, появляясь на кремовом фоне обой, чтоб разглядывать, как Никанор, метнув ногу на лампочки желтого кресла, рукой захвативши колено заплатанное, отчеканивал: в пар самоварный:

— Мы — с братом, Иваном!

Заметил клокастую шубу; и — ногу спустил; побежал из-за столика, от самоварного пара, в котором, блистая огромным очком, поднялась небольшого росточку старушка в капоте коричневом:

— Фимочка, — ты?

Но увидев ком меха, она уронила вязанье.

— Брат, — с пренебрежением и недовольством воскликнул взапых Никанор.

— А, так вот это кто?

И старушка всплеснула руками; и тень на обоях всплеснула руками.

А «Фима», состегивая с себя шубу, заметила, как торопился профессор свалить кучу меха на стул, чтобы, вглядчиво дернув усами, просунуться носом из двери и в кремовом фоне клокаститься белыми усищами; нос, как верблюд бурдюки, потащил два очка.

Зашатавшись лопаткой, шатая предметы, с тяжелым притопом пошел подмаршевывать он, не сгибая колен, как под музыку; чашки дрежжали; и бюстик Тургенева, прыгнув, упал.

— Домна-с, — в корне взять, — шопотом осведомлялся об отчестве, — Львовна-с?

И видел: капота белясые лампочки, кресла лиловые лапочки.

— Добро пожаловать: Фимочкин друг, — значит, мой, — протянулась старушка руками, которые… взвесились… в воздух.

Профессор, не взявши руки, отвернулся и выпятил грудь, точно тачку тащил он на гору: расширивши ноздри, расставив усы и усами чеснув седину, бросил в сторону нос, угрожающим ставший; и — рявкнул огромным отчетливым чохом!

И стал — добрый нос, выразительный нос; и усы продобрели; и — руку, сломавшись, потряс.

— Ты бы, брат, осторожнее: стену пробьешь, — Никанор отозвался на чох.

В юмористике слышались: боль и тревога.

— Садитесь же.

Он, головой сев в лопатки, зашлепнулся в кресло; затрескал крахмалом; готовился слушать старушку: с большим удовольствием, носом пыхтя, как динамо-машиной, старушку разглядывал; и — дело ясное, — розовая-с.

Точно сладкую манную кашу уписывал он.

Малютка вокруг невесомою поступью топала и забыстрела глазами и зубками.

— Чай?

— Подвари.

— Никанору Иванычу спичек?

— Морского печенья, профессор, — смеялась без смеха: умела затеивать с ним при других свои детские игры.

Профессор, поставив два пальца свои под очки, приподнявши очки, пятил нос на старушку с достоинством, но с любопытством, казавшимся жадным, и пальцами бороду греб от усилия сообразить, как с ней быть, чем занять и каким каламбуром упестать: серебряная-с, — говоря рационально.

Она приставала:

— Что ж, — переезжаете?

Брат, Никанор, невзначай головой от него заслонил любопытную очень-с старушку; профессор, хватаясь за кресло, из кресла полез головой, чтобы лучше увидеть и с грохотом спрятаться: губы жует-с!

Пристает!

— Поскорее бы!

А Никанор, закусивши усы, не ответил:

— Так, эдак!

Клокастые ершом на стене перепрыгивал.

Серафима уставилась в коврик: зелененький, с синенькими — в шашечку:

— Вы успокойтесь, мамуся: когда будет нужно, — поедем.

Профессор с разгрохом поднялся и носом бежал освидетельствовать:

— Что такое-с?

— Да клетка: скворец.

Попытался увидеть скворца: занавешена клетка.

— Что Тителевы, что Леоночка?

На Серафиму очком Никанор: с острой искоркой.

— Радуются переезду небось?

Никанор, закусивши бородку, выискивал что-то:

— У них, — увидавши коробочку спичек, зацапал ее, — своя жизнь.

Подавился:

— Они, — губы сухо и скорбно зажались, — себе… у себя… на своем.

И вскочил он:

— А мы, — и прошелся — колючий, очкастый и вскипчивый, — сами с усами!

— И будете, — не унималась старушка, — в согласии добром, ладком да рядком поживать, назидая друг друга.

И руки сложила и вся расплывалась в цветочках, которых закувыркались на кремовом фоне: голубенький с аленьким; а Мелитиша вздыхала согласно за дверью: на дверь.

Тут профессор ответствовал в добром согласии с Домною Львовною:

— Жрец, — говоря рационально — халдеец, Бероз, — нам свидетельствует!

И с лукавой улыбкою:

— Рыбоголовое чудище, Эа, — из темной пучины явилось халдеям: и — ну-с: Эа…

Пальцы свои запустил в подбородок; и — ждал, их оглядывая; и старушка, и брат с Серафимой, и более всех Мелитиша вздыхавшая, — ждали:

— Так — вот-с: Эа выучило землемерию и геометрию древних; и, стало быть, — нас.

— Брат, Иван, — Никанор, как морской конек дергался, — с Мафусаиловой меркой подходит к житейским вопросам.

Очками добрейше, нежнейше блеснул; тут же сделал он вид, что — начхать; и пролысый, проседый метался, вторую коробочку спичек утибривши.