Андрей Белый - Том 4. Маски

Еще раз —

— прокривлялась желтявым прокрасом та черная тень человечка —

на фоне обой.

И свой взгляд перевел от нее на присутствующих, будто сделал открытие.

Встали подробности «случая»: рапортовали ему деловито и сухо: делец, —

— фон-Мандро, чернобакий, с сигарой в зубах предлагает четыреста тысяч, которые он отклоняет; Мандро он наносит визит; он чудачит с какой-то девчонкой; в передней кота надевает на голову, с шапкою спутав кота.

Так Мандро! — дрр-дрроо-дорр!

Барабанил он пальцем по креслу:

— Права человека-с!

— Да, да-с!

Все — летит, пролетает, как облако в облако; зрячие слепнут; слепцы прозревают.

Он вспомнил теперь лишь, что ехал тогда он в Москву, чтобы след уничтожить открытия, он — не преступник; и тут показалось ему, что все тяжести, перевалясь через плечи, — свалились за плечи.

Лицо изменилось его ярким черчем морщинных растресков; и стало оно точно выбитое из столетий резцом Микельанджело; и борода, и усы, — точно слиток серебряный; а два вихра, как два каменных рога, от каменного, высекаемого из столетий, чела, протопырились справа и слева; и строго, и благостно; взгляд его… —

— тут Серафима глаза отвела, чтоб — не видеть…

Но взгляд этот — лет улетающей звездочки.

Скрывши усами свой рот, он пошел деловито и сухо в столовую в сопровождении сына, жены, Серафимы и двух офицеров, как будто добился он цели; и не было верха.

Все сели: кривилось в глазах, потому что сидели, туск-лея, — кривые пред ним.

Он не сел.

Он на сына смотрел, бросив руки по швам: наступила неловкая пауза.

— Такты — на фронт? Ну, я — я-с…

И запнулся; лицо онемело, как маска, с покойника снятая; взгляд прокричал о мирах неизвестных.

И Митя потупился.

Он же — ладонями:

— Все это — рухнет!

— Так вы против нас?

Все попадали в обморок.

— Вы, — провизжал капитан, — против цивилизации?

— Ты — против мира всего? — провизжала профессорша.

Выбросил грудь:

— Не всего, а — се-го!

Серафима подпрыгнула.

Щурясь, профессорша из-за лорнетки кривилась: всем, всем.

— Можно думать, — перечить пришел?

Задопятов глаза с тихим ужасом выкатил:

— С неба свалился ты?

Вышло — «из желтого дома свалился».

Тогда Серафима движением ручки, протянутой к муфте, сказала ему, что — пора: больше делать здесь нечего.

— Нет, — не свалился я, а как пришел, так уйду, унося эту правду с собою.

И злобою перекосилось лицо капитана:

— Вам правда — известна?

Он шпорою щелкнул, повесясь бородкою: в пол:

— Ну, я вас поздравляю!..

Откинулся, в плечи уйдя и трясясь эксельбантом, погонами, пальцами.

— Мне, — головою, как гусеница над листом, он взлетел; и — затрясся, как множеством лапочек:

— Мне, — откровенно скажу, — неизвестна: скажите, пожалуйста, — в чем эта правда?

Как цветок невидимый нюхая носом, профессор уставился им в Серафиму:

— О правде не спорят.

И радостный ротик ее не сказал, о чем сердце забилось:

— За правдою следуют.

Он же ответил:

— Пойдем.

К коридору ударами ног перетопывать стал косолапо и грохотко, он, как всходя к перевалу, откуда ландшафты далекие виделись: маршем казался простроенный шаг.

И за ним, мимо всех, — Серафима; за нею — все прочие.

Только Никита Васильич из кресла давился без воздуха, рот разорван, волоокое выпучив око; вдруг — быстренький, маленький, дряхленький — кинулся, перегоняя их всех и себе помогая короткими ручками в беге, — из кресла, в переднюю: не для того, чтоб поддать под крестец своей пухлой коленкою другу, которого он выживал, а чтоб шубу сорвать и стоять с ней сплошным вопросительным знаком, мигая из меха.

Профессор давнул под микитку его кулаком, проревевши, как слон, — с добродушием:

— Ну, брат, — отдай, чего доброго, шубу мою. В шубу влез.

Постояли они, перетаптываясь, будто не было лет; были отроки —

— Ваня и Кита! —

— И око какое, огромное, выпуклое, — стало синим, как синий подснежник цветок…

Цепь зацапа; дверь отвалилась, как камень могильный: их выпустить; и — завалиться.

Враги —

— человеку —

— домашние.

Вогнутая глубина кособоко спускалась над крышами; синяя вся, — издрожалась она самоцветными звездами; звезды ходили, распятясь лучами:

— Профессор, — просительно сморщился носик, — зайдемте ко мне, на минуточку: тут, — по дороге.

— Идем: хорошо…

Промилел ее ротик родной.

— Но сперва, — он схватил ее за руку, — я покажу вам!..

Свернувши на дворик, провел мимо дров, вдоль забора гвоздистого; свет из оконец облешивал насты, которые дергались искрами; из-за забора же инеями обвисали деревья.

Калитку расхлопнул; и ботиками провалясь, зацепляясь мехами за жерди, но не отпуская руки, притащил под террасу; открытое место висело над ним; над крышею пал Млечный Путь; и печная труба протыкала его.

Здесь он бросил ее и прошел на террасу, покрытую снегом; и в стекла заделанной двери, в которую с этого ж места когда-то вбежал, еле помня себя, — он заглядывал; —

— да: —

— от него шарахнулась толпа: он был взят в свои бреды.

Вздохнул, бородою наставяся на синецветную звездочку; красненьким вспыхом мигнула она, ставши беленькой, с нежно-бирюзеньким отсверком.

Проблески вспыхнули: мылили голову в ванне и били массажами тело его, когда он, прокричавши, впервые очнулся: в больнице.

Сплошным самоцветом дышала вселенная.

Дальше: —

— малютка, —

— звезда!

Звездоглядное небо!

Как голос из воздуха: крупные звезды в крупе бриллиантовой пырскают в черных пустотах, как в бархатах млечные блесни неясны; нет места, где выблеск не вспыхивал бы; и висит между ними — звездило сапфирное!

Он поманил Серафиму к себе.

Забарахтавшись в снеге и муфтой махаясь, протаптывалась через снег, — под окно, на террасу, где он ей показывал, как из-за мира он смотрит на мир, где, при жизни под камни зарытые, с тенью профессорши тень Задопятова среди теней, странно бьющихся, — бьются в испуге: за окнами.

Он — тот испуг!

— Заключенные в камень, — не видят звезды!

Поглядела на них сине-черная впадина: я — пред тобою, с тобою; не плачь, или — плачь: плачем вместе!

И капнула, как самоцветной слезою, — звездою.

Ей руку пожал; и — сказал:

— Ну — пойдем!

Но едва повернулись и стали спускаться с террасы, зажмурившись от самородного блеска, — под окнами тень от них; бросилась.

Он Серафиме, свои же слова вспоминал, — на тень показал:

— Я в саду говорил, что она только — хмарь; было время: я — тень от пяты, — содрогаясь от страха, тащился по жизни; теперь сообразно с законами оптики, будем отбрасывать мы эту тень.