Влас Дорошевич - По Европе

Он пропускает мимо себя быка, но не с той элегантной вежливостью, как Мазантини. Он играет с быком, но это его не забавляет, как Бомбита-Чико.

Он не король и не мальчишка. Он ремесленник в искусстве убивать.

Превосходный ремесленник. Почти художник.

Но только почти…

Англичане, сидевшие рядом со мной, были в восторге от Конхито:

— Какое спокойствие! Вот это тореадор!

Испанцы аплодируют вяло и не прощают ни одного некрасивого движения, свистя так, как они никогда не свищут Мазантини и Чико.

Холодному и жестокому народу может понравиться этот убийца, но не пылкому и увлекающемуся народу — артисту, любящему блеск, красоту позы, требующему от храбрости ещё и ослепительной бравады.

Я видел дуэль, настоящую дуэль между Квинита и Бомбита-Чико.

В знаменитых коридорах на ярмарке, в Севилье, должны были принимать участие четыре эспада.

Но Антонио Монтес был запорот раньше. Конхито — бык запорол в первый же день. Остались Чико и Квинита.

Каждому вместо двух по четыре быка в день.

Бил Бомбита-Чико. Бил Квинита.

Но публика неистовствовала от восторга, когда убивал Чико. И просто аплодировала самым блестящим победам Квинита.

В этом артисте-карьеристе, искательном и жаждущем успеха, есть что-то не располагающее сердца зрителей.

Он сгорал от ревности.

Чего-чего не делал он. Жизнь его висела на волоске каждую секунду.

Он ставил её на риск невероятный.

И ни разу, ни разу ему не удалось добиться от толпы того, что лучше всякого урагана аплодисментов, — момента мёртвого молчания. Когда сердца всей толпы бьются и замирают в один такт с сердцем артиста.

Он играл с быками как никто.

Заставлял быка гнаться за собой пол-арены, но гнаться так, что его пятки почти касались морды быка.

А Квинита в это время, повернув голову, со смехом смотрел на «торо».

Он садился на стул и ждал быка, чтоб воткнуть ему бандерильи.

Три убитых им быка были великолепными ударами.

Но ни разу гром аплодисментов не сменился гробовой тишиной, и гробовая тишина вновь ураганом аплодисментов, как во время «игры» Чикитто.

Артист не мог «захватить» публики.

Наконец, на четвёртом быке Квинита рискнул на то, на что не рискует ни один артист.

Он взял чужие трюки.

— А! Вам нравится, как играет с быком Чикитто! Вам нравится, как бьёт Мазантини.

Он решил дать сразу и Мазантини и Бомбита-Чико.

Это было самое ужасное, что только я видел на бое быков.

Добрых десять минут этот человек, ища аплодисментов, был буквально в пасти у смерти.

Не обладая юркой фигурой Чико, он выделывал с быком все те безумства, которые делает тот.

Он довёл-таки публику До ужаса, и она завопила ему, как Чикита:

— Mata! Mata!

И он заставил её замереть и замолкнуть в ужасе, когда нанёс «удар Мазантини».

Лучше, чем Мазантини! Он нанёс удар только тогда, когда рога были у него под мышками.

Лёд был сломан.

Цирк дрогнул от рукоплесканий.

Овация была бешеная.

Квинита обходил арену, бледный, как полотно, как смерть, но, улыбаясь сладкою улыбкой на дрожащих губах, — кланяясь, протягивая к публике руки, подогревая овацию, делая её бесконечной!

Бомбита приступил к своему последнему быку.

А Квинита всё ещё ходил и раскланивался, выманивая новых аплодисментов.

Бык порол лошадей, кидал за барьер тореадоров, носился мимо него.

Публика кричала ему:

— Берегись! Берегись!

А он всё ещё ходил и кланялся, подогревал овацию, вымаливая новые аплодисменты.

Так люди заняты вопросами самолюбия даже в двух шагах от смерти.

Какое забавное животное человек!

Первый весенний бой быков. Целых два дня праздника!

Это началось в Страстную субботу

В пять часов вечера вся Севилья, — всё, что есть богатого, бедного, нарядного, убогого, — ехало, шло, летело, тащилось за город посмотреть быков, предназначенных для боя в Светлое Христово Воскресенье.

Перед закатом небо окрасилось в нежные зеленоватые тона. Лёгкими воздушными, призрачными розовыми полосами плавали облака.

Трава издавала сильный запах, вкусный и опьяняющий, как молодое вино.

Кругом стелились луга.

За загородкою, окопанной широкой канавой, паслись быки.

Их хозяин, дон Карлос де Отаола, бравый старый испанец, с великолепными усами, ходил среди публики и принимал поздравления.

— Превосходные быки!

Настоящие чудовища.

Какие-то огромные четырёхугольные ящики на крепких и могучих ногах. С головами мамонта. С рогами, как бивни слонов.

И тихий печальный звон неумолчно раздавался над стадом.

Звон огромных колоколов под шеей у каждого быка.

Словно звонят к траурной мессе по самим себе.

Вокруг всё было загромождено щёгольскими экипажами, колясками, брэками. Обмахиваясь веерами, в чёрных мантильях, — севильянки щебетали, как птицы, болтали, смеялись, принимали визиты.

Словно стая чёрных птиц слетелась на луг в ожидании бойни.

Гарцевали кабальеро. Испанцы, действительно, красавцы-наездники. На великолепных андалузских лошадях.

— Монтес! Монтес!

Все взоры обратились на молодого человека. который лёгкой, грациозной походкой подходил к загородке посмотреть на быков.

В чёрной шляпе, в короткой куртке, в сильно вырезанном жилете, без галстука. Рубашка была застёгнута двойными запонками из крупных брильянтов.

Брильянты горели в воротнике, на груди.

Это был Монтес, восходящее светило тореадор. Любимец знати, любимец нищего предместья Триана, откуда он вышел, любимец женщин, — любимец всей Севильи.

Он любезной улыбкой, не дотрагиваясь до шляпы, отвечал на поклоны со всех сторон и, рисуясь, красивый, смотрел на быков.

Рядом со мной молодая англичанка щёлкала кодаком, снимая стадо и толпу.

— Сударыня, — обратился я к ней, — смотрите — тореадор!

Она покраснела от радости.

— Тореадор? Благодарю вас!

И навела свой кодак

Монтес оглядел её, — она была очень элегантна, — благосклонно улыбнулся, кивнул головой и позволил себя снять.

Он стоял молодой, здоровый, рисующийся, полный сознания своей красоты, силы и успеха.

Думал ли он, что завтра в это время будет лежать раненый насмерть?

Что этот чёрный бык, единственный чёрный, без отметин бык в стаде, — его судьба!

Вечер, тёплый и мягкий, сходил на землю. Из апельсинной рощи неподалёку ветер приносил сладкий аромат распускающихся цветов.

А толпа всё не расходилась, любуясь на быков, обсуждая их достоинства, предвкушая наслаждение, которое они доставят завтра.

Словно стая щебечущих птиц, слетевшаяся на зелёный луг.

Солнце заливало цирк. и четырнадцатитысячную толпу, которою чернели его ступени.

Сверкали белые мантильи дам. Там, здесь зелёным, красным, жёлтым, оранжевым пятном горели на солнце шёлковые шали в ложах. Словно стаи огромных бабочек, облепили чёрные ступени цирка и трепетали на солнце своими разноцветными крыльями веера севильянок.