Влас Дорошевич - По Европе

Почти всю прошлую зиму я прожил в Германии.

— Провёл в стане врагов! — как сказал бы я, если бы был военным или фабрикантом.

(Ещё вопрос, кто нынче воинственнее: военный или русский фабрикант).

Я жил в Висбадене, шумном и весёлом летом, тихом и немножко печальном зимою.

Когда я уставал от его гор, зимою словно золотистым плюшем покрытых пожелтевшею травою, от его серебряных аллей из покрытых инеем деревьев, — я уезжал во Франкфурт-на-Майне.

В богатый Франкфурт, застроенный колоссальными магазинами, настоящими дворцами из железа и стекла, — в старый Франкфурт, где сохранились ещё во всей неприкосновенности узенькие, кривые средневековые полутёмные улички и закоулки.

Во Франкфурт, где родился Гёте. Во Франкфурт, где родился Ротшильд. В родной город Берне, в родной город Шопенгауэра. Где стоит памятник Гуттенбергу и, словно святыня какая-то, хранится дом, в котором родился «первый Ротшильд», — или Ротшильд I, как вам будет угодно.

После театра я сидел в пивной Allemania, ел франкфуртские сосиски, читал шестое, вечернее, издание «Франкфуртской Газеты», пил со знакомыми немцами чудное пильзенское пиво и торжественно произносил:

— Prosit! [1] Prosit — обычный тост при употреблении алкогольных напитков.

Среди моих добрых знакомых был некто Мюллер, учитель гимназии. Случайно, разболтавшись, мне пришлось узнать его историю, и с этой минуты герр Мюллер и его семья захватили всё моё внимание.

Передо мной была, типичная современная немецкая семья.

В то время университетский вопрос волновал всю Россию, и я как-то сказал, что очень хотел бы познакомиться с жизнью знаменитейшего германского университета — гейдельбергского.

— А! Гейдельберг! Вы должны отправиться туда весною! Как хорошо там! Как чудно хорошо! — воскликнул седой Мюллер.

И всё лицо его, всегда немножко печальное и угрюмое, просияло.

— Если бы вы знали, как там хорошо!

— А вы гейдельбергского университета?

— Да. Я из Гейдельберга!

И он улыбнулся доброй и радостной улыбкой, какой улыбаются хорошие старики своей счастливой юности.

— Мы из Гейдельберга, — подтвердила и фрау Елизабет, жена Мюллера.

Они чокнулись, и Мюллер кивнул мне головою:

— Мы из Гейдельберга! Мы из университета!

Имя Гейдельберга наполнило их сердца нежностью, нахлынули хорошие воспоминания, захотелось откровенности, и дорогой, когда я провожал их до дома, старики рассказали мне свою историю.

— Фрау Елизабет, — тогда белокурая Лизхен, — была дочерью профессора германской литературы.

— Это был великий человек! Большой и благородный ум! Какие широкие идеи носились в его голове!

Но профессор с широкими идеями всё же мечтал для хорошенькой Лизхен не иначе, как об очень хорошей партии.

Бедняк-студент и будущий «несчастный учитель» не входил в его планы.

Когда Лизхен заикнулась отцу о своей любви к буршу Мюллеру, — старик просто и кротко сказал:

— Глупости!

Но однажды, после студенческой пирушки, на которую в качестве почётного гостя был приглашён и старый профессор германской литературы, случилось неожиданное происшествие.

Кругом молодые голоса пели старые студенческие песни. И старик, вдохновлённый, взволнованный, подтягивал им своим дребезжащим голосом. Для него эти песни звучали, как гимн, как молитвы молодости.

В профессоре проснулся старый студент.

Было поздно. Мюллер пошёл провожать его домой.

Старик шёл молча. Вдруг остановился, повернул Мюллера так, чтоб ему в лицо светила луна, и сказал:

— Мальчишка! Ты и Лизхен любите друг друга?

Дрожащий Мюллер отвечал ему:

— Да!

— Идём ко мне. Я благословлю тебя и мою дочь!

«Глаза старика горели, как звёзды», говорит Мюллер.

— Мне не надо зятя торгаша-богача.

Моя жена пошла в своё время за такого же бедняка, как ты! Во имя моей молодости благословляю вас!

«Голос старика звучал торжественно, как голос жреца», говорит Мюллер.

— Мюллер! Но ты должен дать мне за это клятву. Клянись, что ты никогда не будешь торгашом, всегда останешься учителем.

«Это было ночью, кругом было тихо, как в церкви, звёзды горели, — говорит Мюллер, — и при свете их я встал перед стариком на колени и, подняв руку к великому, святому небу, твёрдо и громко сказал ему:

— Клянусь!»

— С тех пор мы с Лизхен прожили тридцать пять лет — и сохранили завет великого наставника. Сколько мне ни предлагали афер, я остался учителем! — закончил свой рассказ Мюллер.

Такова была ещё недавняя, романтическая Германия, где клялись при свете звёзд на коленях пред носителями «широких идей».

— А ваши дети? — спросил я.

Мюллер помолчал.

— Они занимаются коммерцией…

Больше во всю дорогу мы не сказали ни слова.

Через несколько дней разговор возобновил сам Мюллер.

— Мой дед был учителем, мой отец был учителем, — я всю жизнь учитель. Мой тесть был профессором, и только одну клятву взял с меня: никогда не быть торгашом. А мои дети занимаются торговлей.

Это, очевидно, была вечно живая рана в сердце старика.

— Что ж поделаешь? Мы, немцы, — переживаем перепроизводство интеллигенции. Наши университеты, словно гигантские фабрики, переполняют рынок этим товаром. Товар упал в цене, предложение превысило спрос.

Вы знаете, в какой нищете живут наши, немецкие, учителя? Это вечная тема для сатирических журналов.

А наши молодые адвокаты? Пришлось бы пересажать в тюрьму весь мир, чтоб дать им достаточно практики! А доктора! В каждом доме, в каждом этаже их по несколько.

Практики никакой! Одна надежда, благодаря диплому, жениться и взять хорошее приданое. Продать себя. А изо всех видов торговли, это — уж худшая!

И вот мне, внуку учителя, сыну учителя, зятю учителя, учителю, приходится пускать своих детей по коммерческой части! Как счастлива должна быть интеллигенция вашей страны, где для интеллигенции ещё непочатый угол интеллигентного труда! Мой старший сын в России.

— Да?!

— В Москве он служит…

Мюллер назвал мне один из миллиона московских немецких торговых домов.

— Приходится экспортировать немцев за границу. Что делать! Наши торговые дома переполнены неудачниками-юристами, пошедшими в приказчики, докторами без практики, которые обрадовались, найдя место конторщиками, учителями, отмеривающими дамам шёлковые материи… Надо посылать избыток за границу… Что ж! Мы, учителя, — как говорят про нас, — «победили при Садовой». Посмотрим как наша молодёжь победит весь мир!

— И что же, ваш сын доволен Россией, Москвой?

— Он-то очень доволен. Но меня убило его последнее письмо. Он больше никогда не увидит нашего Рейна… Впрочем, я как-нибудь покажу вам его письма. Я стар. Старость — болтлива. И мне нужно с кем-нибудь поделиться своим горем. Заходите ко мне. Прошу вас.