Николай Лохматов - Листопад

У Корноухого по телу прошла зыбкая дрожь. Но виду, что струсил, не подал. Таков суровый закон леса. Стоило сделать малейшую попытку к отступлению, как вся стая набросилась бы на него. Корноухий поднял голову, навострил уши.

Гривастый молодой волк обнюхал гостя. Из кустов вышла волчица. Корноухий опустился на траву. Еще раз обнюхавшись, волки разошлись.

Так и обосновался Корноухий у чужого логова, в зарослях папоротника, под можжевельником. Немощь и дряхлость вконец одолели его. Лежал он смирнехонько, не поднимая головы. Слушал, как неподалеку в траве возятся волчата. Ему было приятно, когда они порой, кувыркаясь, повизгивая, перепрыгивали через него, легонько кусали, признавая за своего. Иногда Корноухий вскакивал, и шерсть дыбом поднималась на спине. Грезились ему и выстрелы, и ворчание волчицы, и гибель его выводка в овраге, и стрекотня каких-то чудовищных машин, которые прогнали его от Черного озера.

Шли дни. Лапы в суставах слабели, зубы вываливались. Глухота делала мир безмолвным и страшным...

Однажды проснулся Корноухий и пополз от чужого логова по оврагу к ручью, где проводил последнюю весну. Недвижно лежал под корнями старой елки: не спал, не дремал, а только почти ослепшими глазами смотрел, как стремительно мчится, пенясь на камнях, вода Гремячего ключа. Ни голода, ни стужи он не ощущал. А когда настала новая ночь, Корноухий незаметно уснул и больше не проснулся.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

1

- Человек рождается один раз. Пойми меня, от жизни надо брать все, милая Наташа, - упрашивал Маковеев, надеясь на чудо. - Ты не веришь?.. В этом - жизнь!.. В этом радость. Но надо быть смелой...

Наташа не сводила своего взгляда с его чисто выбритого, надушенного лица.

Счастье было настолько близко, что она мало даже вникала в смысл его слов. Важны были лишь его глаза, источающие ласку. Его губы, к которым она прижималась бы без конца. Для нее сейчас не значило, кто он и каков собой? Сделал он отцу хорошее или плохое? Был бы только он, такой как есть - и никто другой!..

- Нет, Наташа, человек создан прежде всего для наслаждения! Для радости... Иначе зачем жить на свете!

- Что ты имеешь в виду?

- Наслаждение - это любовь!.. Наша с тобой любовь... Ты не слушаешь меня, Наташа?

Маковеев погладил теплой, мягкой ладонью ее щеку. Наташа была не в силах справиться с собой. Он приобретал над нею власть. Каждое слово звучало весомо и страшно, как приговор.

- Наташа, ты меня слышишь? Наташа!..

В голове ее шумело, как от обильно выпитого вина.

Не отрывая от нее своего горящего взгляда, Маковеев взял ее тихонько за голову и нежно покачал из стороны в сторону. Стараясь освободить голову, Наташа коснулась губами его ладони. Она сделала шаг вперед и прильнула к его груди. Это была уже не она, а кто-то другой, неведомый, незримый... Мягкая ткань рубашки гладила ее щеки.

Наташа ждала, охваченная радостью и страхом. Чего ждала? Она не знала и сама.

Маковеев сжал ее в объятиях, оторвал от земли и легонько положил на траву. Она упиралась ему в грудь, безвольно отталкивала его, но силы покидали ее.

2

Сквозь ветку цедился рассвет. Прохладный ветерок гладил горячие щеки. Наташа открыла глаза и прямо перед собой увидела синицу. Птичка замерла на березовой ветке и неподвижными точками глаз следила за ней.

Рядом спал Маковеев. От его тела исходило тепло. Одной рукой он обнял Наташу.

В ее памяти с мельчайшими подробностями возникло недавнее. Она взглянула на свои бесстыдно обнаженные ноги, на помятое платье, на рваную петельку в туфлях и вдруг почувствовала брезгливость к себе. Она не ощущала теперь ни гордости, ни любовной надежды, а лишь смертельную боль в груди.

По щекам потекли слезы. Кончиками пальцев она провела по своим оголенным плечам. Прикосновение к собственному телу, гладкому и горячему, было ей неприятно...

Наташа выскользнула из объятий спящего Маковеева, отряхнула помятое платье и, сунув ноги в туфли, неслышно шагнула за кусты.

Ветер шевелил светлую прядку волос на высоком лбу Маковеева...

3

Отец уже встал. В пустом доме гулко отдавались его шаги. Он зачем-то заходил на кухню, бродил по столовой, снова возвращался в свой кабинет.

Наташа подошла к двери и прислушалась. Выйти к отцу у нее не хватало смелости. Что сейчас она скажет ему? А вдруг он все уже знает?

Только одна эта мысль наводила ужас.

Будет ли вообще ее страданию конец?

Скорее бы на работу! Там будет легче. А солнце поднималось медленно. Но вот его первые лучи прорешетили крылья елок и желтоватыми полосками раскрасили угол потолка. Вот уже опустились ниже, распестрили коврик над кроватью. Запрыгали "зайчиками" по подушке, по одеялу... Вот-вот зайдет отец будить на работу...

В столовой послышались шаги. Наташа толкнула дверь и, будто ничего не случилось, шагнула к отцу навстречу.

- Доброе утро, папа!.. - сказала она громко.

Буравлев пристально посмотрел ей в лицо:

- Ты что, дома, что ли, не ночевала?

- Выдумаешь еще, папа, - скрывая смущение, поджала губы Наташа. - Где же я еще могла ночевать?

- Кто тебя знает, - удрученно вздохнул Буравлев. - От вас теперь всего можно ожидать... - Он помолчал. - Лицо у тебя больно помято. Будто всю ночь воду возила.

Наташа прошла на кухню, сняла с самовара трубу и заварила чай. Слезы застилали глаза.

- Ты чем-то расстроена? - спросил Буравлев, когда она зашла в столовую.

Наташа не могла говорить. Плечи ее вздрагивали.

Они молча позавтракали, и Буравлев, накинув плащ, заторопился... Его лицо было бледным.

Убирая со стола посуду, Наташа все время думала о Маковееве. Нежность к нему вновь захлестнула ее. Как он там один? Что скажет, когда проснется? "Милый, милый!.." - шептала она.

Наташа, сбросив туфли, прошла в спальню и, обессиленная, растянулась на кровати. Мысли в ее усталом мозгу начали путаться. Вскоре она уже не слышала, как за окном на ветру позванивали хвоей елки, как над крышей дома мяукала иволга.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

1

Из больницы Костю выписали через месяц. Домой он возвращался полями. По обе стороны дороги стеной стояли хлеба. Южный ветер теребил темно-зеленую пшеницу, нагоняя волны. Аромат цветущих трав ударял в лицо. После затхлого больничного воздуха Костя дышал всей грудью. Было приятно от того, что он жил на земле, видел все, что окружало его сейчас... И грудь распирало от ощущения силы и молодости, от нахлынувшего счастья...

Кончились поля, и Костя стал углубляться в лес. Деревья словно нашептывали ему неведомую сказку. И этот тихий шелест листьев заставил вспомнить все то, о чем не хотелось думать. Вон на той лужайке он когда-то сидел с Наташей. Она плела из подснежников букет, а он от нечего делать мастерил из ивы свисток. В детстве он тоже мастерил различные дудки, даже плел корзины, выжигал на очищенных от коры ореховых палках узоры... Когда свисток был сделан, Костя прижал к губам и подул в него. Наташа закрыла уши и вскрикнула: "Ой, оглушил!.."