Георгий Марков - Сибирь

- Пробуем мы! Да времени-то у нас с ним недохватка. Иной день так он у меня намучается, что едваедва дотянет ноги до постели и засыпает как убитый...

"Ах, как тебе непросто, как тебе трудно!" - заглянув Зине в ее широко открытые глаза, с сочувствием подумала Катя.

Вдруг за окном залаяла собака, сердито, остервенело.

- Кто-то идет, - несколько встревоженно сказала Зина, порываясь встать из-за стола.

- Мам, я сбегаю встречу, - рванулся Кирюшка и в одно мгновение накинул на себя шубу, нахлобучпл шапку.

- Не боится? - вопросительно поглядывая на Машу, спросила Катя.

- Отчаянный! - воскликнула с гордецой в голосе Зина.

- А все-таки... вечер... темно, - сказала Маша и поднялась. Как и Катю, Машу сейчас беспокоило одно:

не вздумал ли Карпухин искать их на выселке? Лукато, конечно, не выдал девушек, он обещал это твердо, но вот зубоскал-старик не только мог рассказать, куда они направили путь, но небось еще и поддел Карпухина: ты, дескать, Аника-воин, девок и тех не мог уберечь...

В замерзшие окна, заткнутые клочками кудели, донесся скрип полозьев и бойкий голос Кирюшки, старавшегося умерить рассвирепевшую Пальму.

- Ты сиди, Маша, - усадила Зина племянницу на прежнее место и подошла к окну, тщетно стараясь хоть что-нибудь рассмотреть. - Ну, кто приехал, тот уже все равно нас не обойдет, - махнула она рукой и вернулась к столу.

Запыхавшись, вбежал Кирюшка, с тревогой крикрул:

- Мам, к тебе зачем-то Евлампий Ермилыч!..

Зина встала, повернулась к полураскрытой дверп, смотрела туда, в сени, и лицо ее вдруг сделалось напряженным, каменным.

Медленно вошел низкорослый мужик в расписных пимах (красные завитушки по белым голяшкам), в черном полушубке с воротником, в черной мохнатой папахе. Папаху скинул, обнажив волосатую круглую голову, широко размахнул рукой, придерживая кожаную рукавицу под мышкой, начал креститься, устремив глаза на икону, в передний угол.

- Здравствуй, хозяюшка! - Голос у мужика неторопливый, но сиплый, глуховатый, простуженный или надорванный криком.

- Проходите, Евлампий Ермилыч, проходите. Милости прошу, - склоняясь в легком поклоне и с дрожинкой в голосе сказала Зина.

- А уж нет, не пройду, Зинаидушка, не пройду, По делу пришел, - почти ласково, но с ноткой загадочности в тоне, от которой можно было ожидать и радостное и печальное, сказал мужик.

- Ну, тогда хоть присядь, Евлампий Ермилыч. - И Зина придвинула табуретку к мужику.

- И опять же, Зинаидушка, не присяду. Дело не терпит.

- Коль так - сказывай, Евлампий Ермилыч, - сокрушенно проронила Зина.

- А ведь небось и сама знаешь, - тверже сказал мужик.

- Овес? - выдохнула Зина.

- Он, Зинаидушка. Овес. И поспеши. Знаешь сама:

отечеству и царю-батюшке поставляю. Ждать им неколи. Супостат прет оравой.

- Ну где ж я сейчас возьму его тебе, Евлампий Ермилыч? Ведь он в поле, в клади. Его надо привезти, высушить в овине, обмолотить, провеять...

- В мешки ссыпать и ко мне на двор привезть, - добавил мужик, нахлобучил черную папаху до самых глаз и закончил с угрозой: - Поспешай, Зинаидушка.

Не вводи меня во грех.

Вышел, не оглядываясь, хлопнул дверью с силой, даже в промерзшем окне звякнуло стекло.

- Кто это, Зина? - недоуменно переглядываясь с Машей, спросила Катя.

- Хозяин.

- Хозяин чего?

- А сказать по правде, хозяин всего нашего выселка.

- По какому же праву, Зина? У вас тут сколько дворов-то?

- Богатый он, Катя. И по этому праву хозяин.

- Давно выселок существует? - поинтересовалась Катя.

- В двенадцатом году переехали мы из села. Вовек себе не прощу, что поддалась на уговоры мужа.

С первого дня столько мы хлебнули горького, что и теперь страшно...

- Ну-ну, Зина, расскажи, пожалуйста, как все было. - Катя уселась поудобнее. С первых Зининых слов она поняла, что выселок - порождение столыпинской земельной реформы. Тысячи крестьян были увлечены царскими властями и их кадетско-эсеровскими прихвостнями на путь, принесший им вместо обещанной самостоятельности и благоденствия новое разорение и чудовищные страдания.

Катя была еще совсем зеленой гимназисткой, когда услышала от брата резкую критику политического курса царского правительства на разобщение крестьянства и насаждение кулачества способом выхода крестьян на отруба и выселки. Потом она сотни раз сталкивалась с этим, читая большевистские газеты и листовки подпольных комитетов партии. Однако, по ее представлению, земельная проблема со всей своей остротой существовала лишь в центральных губерниях России, в условиях помещичьего землевладения и крайней ограниченности земельных угодий. И вот сверх ее ожиданий здесь, в Сибири, крестьянство переживало те же самые беды, о которых с такой страстью говорили большевики там, в России...

- Все началось, Катя, - рассказывала Зина, - со сходок. Жили мы в деревне тихо, мирно, а тут вдруг заколыхалось все. Наехали какие-то начальники из волости, из города, начали обещать мужикам молочные реки и кисельные берега, если они выделятся из общества и отправятся на отруба. Мой-то муженек и клюнул на эту наживку... Молодой был, доверчивый, после смерти отца остался за хозяина.

Набралось нас четырнадцать семей. Землю нарезали, правда, быстро. Принялись перво-наперво перевозить постройки... Ну, пока наши избы стояли на месте, казалось, вроде живем под крышей и век жить будем.

А тронули мы свою халупу, и поползла она. Стояки и венцы подопрели, углы источил червяк. На новом месте пришлось добывать лес, подновлять. Л на все время требуется, деньги. Надворные постройки: амбар, хлев, баня - и того хуже. Рассыпались еще на месте.

Ночей мы с Кузьмой не спали, силы надрывали, чтоб хоть мало-мало дыры-то залатать...

Земли тут оказалось с лихвой. Надел нам нарезали щедро. От метки до метки две версты с гаком. Л только пахотной земли - с ладонь. Все остальное то заболочено, то залесено. Весна пришла - надо сеять, а сеять негде. Опять мы впряглись с Кузьмой в непосильную работу: днем корчуем, ночью лес и корневища жжем... Урожай молодые земли дали хороший... Гляди, и жили бы с горем пополам. А тут вдруг эта лихоманка - война... И оказались мы, бабы, как зайцы дедушки Мазая, на островке. Евлампий-то Ермилыч и поначалу был с достатком, а уж когда бабы остались одни, взял он власть над всеми. В первый же год войны позабрал он все наши раскорчеванные земли. Все позасеял овсами. А с этого года и нас принудил сеять овес...

- А как ему это удалось? - спросила Катя.

- А удалось просто! На овсе одном не проживешь:

человек не копь. Ну вот, он нам рожь на семена, а мы ему овес в чистом весе. Из последних сил стараешься, а деваться некуда. Теперь, вишь, требует положенное, А мы ведь всю осень на его же овсах работали. На него - неделя, на себя - день... Еще, слава богу, помирному обошелся, кричать не стал. Видать, заметил, что в избе посторонние люди.