Елизавета Михайличенко - И-е рус,олим

-- Конечно. А что мне делать?

-- Ничего. Главное, никак себя не обозначай.

Он как будто уснул. Я с трудом различила на циферблате -- уже четыре. Одиночество растворило меня в этой старой развалюхе. Готовность дать отпор неизвестности истощилась.

Я сидела на скрипучем стуле в чужом жилье и боролась с острым рецидивом детского страха темноты и насилия. Вслушивалась. Капает вода. А раньше, вроде, не капала... Какой-то треск в стене. Или это оконная рама? Где-то проехал мотоцикл... На улице послышался какой-то шорох, приближается, стих под дверью. Стало неправдоподобно тихо. Что они там делают, под дверью?

Я все-таки заставила себя встать и очень медленно двинулась к двери. Счастье, что в Израиле нет половиц, а каменные плиты не скрипят... Из-за двери, из самой щели донесся протяжный НЕЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ вздох.

Медленно выпрямившись, захлебнувшись ужасом, тихо пятилась я от двери, понимая, что это -- ВСЁ. Так я уперлась в стенку и уже по ней доползла до дивана. И поняла, что мне нужно вжаться в человеческое тело, скрючиться, умереть хотя бы не в одиночестве.

Я вцепилась в Давида, бормоча, что там кто-то есть, там, за дверью, он вынюхал нас, а дверь хлипкая и старая, сейчас все и произойдет, ты понял, это все, это конец...

-- Что? -- пробормотал он, но тут же вцепился в меня и замер.-- Тихо!

Я затихла. Меня трясло. Я даже не слышала что происходит -- кровь шумела в ушах. Для меня любое ожидание чего-то резкого -- мучительно, даже когда открывают бутылку шампанского. Ожидание же смерти... Надо было молиться, да я не умела. Даже обратиться к Нему я не могла -- просто ждала...

Не знаю, сколько прошло времени. Щели жалюзи высветлились. А я до сих пор была жива. Это как-то обнадежило. Я вдруг обнаружила, что, видимо довольно долго лежу, вцепившись в Давида, и ему должно быть больно. Разжала пальцы, обняла его уже по-человечески и заплакала. Он вздохнул, погладил меня, забормотал что-то успокаивающее. Подействовало. Плакать я перестала, а он продолжал меня гладить, отчего все происходящее неожиданно стало приобретать нормальное для лежащей в постели пары направление. Страсть вытесняла страх, и мы невольно тянули время, боясь, что он вернется, когда она отступит. Стало еще светлее. Было уже не страшно -- наша юность предоставила нам убежище. Временное, хрупкое, но оттого еще более ценимое...

И снова оно разрушилось по моей вине. Я зачем-то решила открыть глаза и уперлась взглядом в то, что сделали из юноши на пятнадцатилетнем конвейере. Борода. Шерсть. Жирок. Да еще член обрезали. До неузнаваемости. Я хихикнула, неожиданно, как икнула. И сама удивилась своему смешку. Дело-то для нашей страны банальнее аппендицита -- абсолютно ничего смешного. Над этим даже Кинолог не смеется...

Я хохотала истерически. Знаменитое детское состояние, когда достаточно показать палец... ой не могу!.. с обрезанным ногтем. Я рухнула на диван. Смех уже шел горлом. Давид почему-то вторил. Когда я уже начала успокаиваться, вспомнила, как он меня похищал с эстрады и пискнула:

-- А баб таскать... как дичь на плечах... где научился?!

Давид ржал, как эскадрон жеребцов.

Пробившиеся сквозь жалюзи трассирующие пунктиры утреннего света резко, как нашатырь, прочистили мозги. Двое взрослых людей бегали по ночному Иерусалиму, как по пересеченной простреливаемой местности, путали следы, прятались. Измеряли уровень масла. И подавали реплики из театра абсурда. Сейчас же отведу Давида за ухо к психиатру. На правах инфернальной жены и жертвы индуцированного бреда.

Досмеявшись, Давид потянулся и распахнул жалюзи, впустив в комнату остывший мягкий утренний свет:

-- Жрать хочется, да? Давай-ка линять отсюда, пока подруга твоя полицию не вызвала.

Мы вышли в белесый расслабленный Город. Даже птички какие-то чирикали. И пошли не торопясь, спокойно, как люди, к Давиду завтракать. По дороге он вдруг приостановился:

-- Знаешь что... я практически уверен, что все обошлось. Но давай-ка проверим. Чтобы расслабиться без задних мыслей.

Подошли к его канареечной машине. Оказалось, что ночью он даже капот не закрыл. В капоте, между железок, уютно спал рыжий котенок. Давид выдернул тот же маслянистый "шампур" и облегченно улыбнулся:

-- Я же говорил! Видишь -- почти на максимуме. И котенок не ушел. Все, теперь завтракать. А потом развезу вас по адресам, тебя и котенка,-- он счастливо засмеялся.

Я в этом ничего не понимаю, поэтому меня легко провести. Даже не спортивно. Но тогда получалось, что он не псих, а нарочно меня фальсифицировал. Или какой-то такой странный псих, ведающий, что творит... Да он всегда таким и был, в той или иной степени.

Но на сегодняшнего Давида просто невозможно было злиться. Он в очередной раз вывернулся наизнанку, и таким я его еще не знала. Он был весел, как младенец, только что не пускал пузыри, а дул пиво. Жрал за троих приготовленные мною яичницы и строил планы как он сейчас уедет на море и будет до вечера валяться на песке. Короче, был прост, как солдат в увольнении.

Ровно в полседьмого он переместился с тарелкой к телевизору и пояснил мне с набитым ртом:

-- Ты же сама видела -- все в порядке, от нас отвязались. Но надо держать руку на пульсе. Посмотрим новости.

Я не видела его лица, когда сообщили, что на дискотеке в Гай Бен-Гинном был убит Игаль Штейн, двадцати трех лет. Но спина его словно лет на десять постарела.

-- Что это значит?!

-- Не знаю,-- мрачно ответил он.-- Что-то тут не то... Подождем. В "Бокер тов" должны быть подробности. Ненавижу эту дебильную передачу, но другой нет...

Мы ждали. Давид выглядел как человек, проигравший чужие деньги. Я зачем-то спросила:

-- Он погиб вместо меня? Ты спас меня ценой его жизни?

Давида передернуло:

-- Я не спасал твою жизнь. Или, если хочешь, я спасал не только твою жизнь. Я сейчас скажу тебе очень смешную вещь,-- он болезненно скривился,-я, Белла, в общем-то, человечество спасал,-- он вздохнул,-- или даже больше, чем человечество... и мне уже показалось, что сумел... Подожди, говорят об этом парне...

Давид напряженно вслушивался в сообщение и, когда сказали, что тот парень был старшим из пяти детей, схватился за голову:

-- Первенец... Нас сделали, Белка. Сделали нас так, что я этого даже не понял...

Он скрючился у телевизора. Больной раздавленный человек... И вдруг вскочил, победно вскинув руки:

-- Ты слышала? Он умер в больнице! Так не считается!

-- Ну и что? -- взвыла я.-- Какая, к черту, разница?!

-- Тогда это не жертвоприношение! У нас есть шанс! -- он схватил меня и прокрутил по комнате.-- Сваргань несколько бутербродов спасителю человечества, и я сваливаю на пляж. Поедешь?

-- Чему ты радуешься, дурак! -- в этот момент он был просто отвратен.

-- Дура, на войне, как на войне. А это было даже круче. И еще будет. Но какой парень!.. Взял удар на себя, и выстоял, дотянул до больницы... Его зарезали в пятом часу, тогда тебе стало так жутко, что ты пришла ко мне... да и мне было не лучше. И все повисло на волоске. Но он удержал жизнь до приезда "скорой". А когда уже все решилось -- его живым вывезли из Геенны -у нас началась отмашка. Ну, это была наша реакция на резкое снятие напряжения. Вот мы и ржали, как ненормальные.