Елизавета Михайличенко - И-е рус,олим

-- Иесс, сэр! -- разваливаюсь я на кресле.

Но Давид мечет в меня, как урка -- финку, короткий звериный взгляд. Да ну его нахер, щас прибьет за ухо к косяку. Если он даже Гришаню не пощадил... Замечаю, что сижу выпрямившись, на краешке кресла и усилием воли разваливаю себя в нем снова.

А Давид командует, как генерал -- водиле:

-- Я знаю где он! Поехали!

Анат, наконец, промаргивается и успевает пискнуть в Давидову спину:

-- Э! Ты знаешь где наш Кот?!

Но Давид не удостаивает ее ответом. Меня взглядом тоже. Он типа занят -- идет по следу. И не допускает, сука, даже возможности, что я не спешу за ним. Оборачивается он только у тачки. Аха, когда я уже на говно сошел от злости.

И чтобы вернуть себе хорошее настроение, я разворачиваюсь и чешу назад. Не оборачиваясь. И так же, как до этого Давид, заношу перст над звонком. Что я писюкам скажу? Давид, кстати, за мной пойти не соизволил. Ниче, пусть тачку поохраняет, служивый.

Дверь снова открывает Макс.

-- Извини,-- говорю,-- за беспокойство и за Давида. Но я ключи в сукке оставил.

Макс молча отходит в сторону. Иду на балкон. Ключи, ясен пень, у меня в кармане -- я, даже когда в усмерть ужираюсь, их ни разу не теряю. А диктофончик-то все пишет. Чтобы не уходить с пустыми руками, раз уж я сегодня такой принципиальный, забираю кассету.

Давид

Стою. Жду. Ничего не происходит. Машина заперта. Небо застегнуто на пуговицу луны.

-- И что ты там забыл такое, что нельзя было забрать в следующий раз? -- бурчу я, глядя на неторопливо приближающегося Кинолога. Когда паркуешься так далеко, то хоть передвигайся побыстрее, что ли.

-- Низзя,-- отрицательно качает он пальцем, на котором -- ключи от машины. Да, действительно нельзя.

-- Ладно,-- говорю я,-- давай к Белке.

-- Логично, логично,-- отвечает Кинолог.-- Кот ее еще не трахал.

-- Просто круг начал замыкаться,-- пытаюсь объяснить ему, но скорее -проговариваю вслух свои мысли.

-- Думаешь, Белка его хакнула?

-- Кого? -- спрашиваю. И тут же всплывает у меня в памяти последняя строфа из этого кошачьего стиха про Эсава и Якова.

А там, в шатре, умирал Ицхак -

последний ослепший сфинкс.

Свершился первый на свете хак.

И мир с той поры завис.

-- Слушай,-- отвечаю,-- помнишь тогда, в Йом Кипур, когда мы попросили Гришу показать, где он нашел сфинкса... Он повел нас к Белле?

-- Ну?

-- Ну. Все вроде сходится, а ухватить не могу. Белка. Хак. Сфинкс. А вместе никак не вяжется.

Кинолог пожимает плечами:

-- Тю, делов-то! Белка -- это сфинкс. Выше пояса -- баба, ниже талии -кошка, гы. И этот твой Аллерген -- аналогично. С зоологической точки зрения -- кот, с филологической -- поэт. Тот еще свинкс.

Чтобы заткнуть Кинолога, я затыкаюсь сам. Светофоры дремлют, прикрыв красные и зеленые огоньки, и ночной Город подмигивает оставшимися желтыми кошачьими глазами, делая нас участниками какого-то странного заговора. В районе Музея Израиля Кинолог вдруг оживает, бросает руль, машет руками:

-- Чуть не забыл! Нас же пасли, как последних козлов!

-- Кто пас?

-- Кто обычно пасет? Суки!

Он запихивает в магнитофон какую-то кассету. Отматывает. И я слышу свой голос:

-- Я знаю где он! Поехали!

Шум. Затем растерянный голос Анат:

-- Э! Ты знаешь где наш Кот?!

Кинолог только что пузыри от радости и гордости не пускает:

-- Ну, сечешь? Писали нас твои писюки! А я спер кассету. Так-то. Контрразведка не дремлет!

Хлопает входная дверь. Это когда мы ушли. И сразу же голос Макса:

-- Отличный метод уходить из гостей, когда надоест. А мы вечно сопли жуем.

-- Да у них и метод прихода в гости неплох,-- фыркает Анат.-- О, смотри, антиоксиданты остались... Но какой типаж матерый! С двенадцатой стоянки, да?

-- Слышь? Заценила! -- кивает Кинолог.-- А что это у них за двенадцатая стоянка?

-- Слишком матерый,-- отзывается Макс,-- нет литературной правды. Придется рафинировать.

-- А когда мы козлов не пропускали через парикмахерскую?

-- Не, ты понял какие суки? -- потрясенно говорит Кинолог и даже сбрасывает скорость.-- Это я, что ли, козел?.. О, а это уже про тебя!

-- ... сильно изменился.

-- Сидел тусклый, как запотевшее стекло. Хотелось даже ему на лбу пальцем "Ы?" начертать.

-- Как в партию вступил.

-- Или после электрошока.

-- Лоботомии.

-- Да, как-то он сконцентрировался. Соскреб мысли со древа.

-- И спрятал их в дупло от посторонних. Нефактурненько получилось... Тебе сколько? Лапы смочить?

-- Да можно и глаза закапать... Вот мы, все-таки, гады. Может, у него что-то случилось. Надо было порасспрашивать.

-- Зачем? Ты что, придумать не можешь?

Случилось. Я спьяну принял обет. Меня поймали, как паршивую овцу, пьянствующую в Судный День и поставили печать. Обет. Клеймо... Неужели это так заметно? А мне казалось, что все произошло только внутри. Но так не бывает.

Я по-прежнему задаю себе вопросы. И ищу на них ответы. Но раньше, до принятия Обета, я позволял себе роскошь монотонного последовательного приближения к истине, а теперь удивительное наслаждение сомнением покинуло меня. Я, как продавец на бойком месте, торопливо швыряю аргументы на весы и, даже не дождавшись, когда успокоится стрелка, обрываю нить рассуждений.

-- Во дают! Слышь, Давид...

Я вслушиваюсь в разговор (C).

-- ... можно и не дописывать. Выпустить книжку вообще без задней обложки.

-- И сообщить, что герои неожиданно погибли в теракте.

-- И дико извиниться перед дорогими читателями... Не вскакивай!

-- Этот ход лучше для пьесы приберечь. Антракт. Народ возвращается из буфета. А занавес все не поднимается.

-- Лучше даже загорается. И вон на фоне пожара выходит... выходит режиссер...

-- Не вскакивай. Не режиссер, и не Толстый Карлсон. А пейсатый хасид.

-- Почему хасид?

-- В резиновых перчатках. И надпись "ЗАКА".

-- Что за "зэка"?

-- Да не "зэка", а "ЗАКА". Это те, кто кусочки плоти собирают после терактов. Чтобы похоронить.

-- Ну какие суки! -- изумляется Кинолог.-- Ну ничего, блядь, святого! Да, Давид? Это все писюки, что ли, такие?

-- Ну да, ну да. А зэка -- это те, кто кусочки археологической плоти с Храмовой Горы прибирают. Чтобы продать.

-- Скажи это Лжедмитрию...

Я выключаю магнитофон и забираю кассету. Завтра же верну ее (C). Если я угадал, то даже вместе с Котом. Интересно, кого они называют Лжедмитрием?

Белла

Нет причин выживать, если нет причин жить. Жизнь это такое ощущение, которое почти автономно. Нет смысла спрашивать себя ради чего, это вообще самое бессмысленное из всего, что делаем постоянно. Ради кого -- еще можно спрашивать, и даже тихо, про себя можно себе отвечать, но это все равно чушь. Просто есть несколько причин, поддерживающих наше понтонное существование над Летой.

Просто я слишком долго убеждала себя в том, что лучше, безопаснее сгустить вокруг себя свободу, пропитать ее тягучим медом своей зрелости, полуденным зноем, сцементировать хамсинной пылью пустыни, облить желтком луны в середине месяца, пропитать белком выброшенной на пляж медузы, остудить рассветным киселем... Я убедила себя.