Сергей Семенов - Односельцы

Землеустроитель, высказав все, опять перевел взгляд на Мельникова, закурил новую папироску и прибавил:

– - Так вот-с. Вы и ваши компаньоны вступают на такой путь, который переустроит всю вашу жизнь. Могу пожелать вам самого полного успеха.

Мельников встал и поблагодарил. Землеустроитель, пожимая ему на прощанье руку, еще раз обещал, что сделает все возможное, чтобы скорей и лучше устроить выдел…

Из города Мельников приехал не только успокоившийся, но повеселевший. Но дома его опять встретила неприятность. Ему сказали, что сегодня все утро на покосе была брань.

– - Кто же бранился?

– - Да этот едун, Восьмаков. Он все утро кричал, что ты поехал в город кого-то там смазывать, чтобы делу помешать.

– - Какая ж тут смазка? Тут без всякой смазки пойдет

– - Против закону, говорит, идут: закон присудил дяди землю отдать, а они артачатся. А Машистого с Протасовым как травили!.. Грозят отвести самую негодную землю.

– - Что Восьмакову-то, много нужно?

– - Расчеты не вышли. Год-то нонче будет бесхлебный, думал, у кого лишняя душа, скупать, а теперь, пожалуй, и не продадут; скажут, выделимся -- подороже возьмем. В других местах такая земля-то по десятинам ценится.

– - Да только один Прохор Овчинник хочет выделяться-то.

– - Найдется еще. Это они сейчас боятся объявлять, а как приедет начальство, и они выступят.

Константин Иванович встал, чтобы идти из избы.

– - Куда ты?

– - К Харитону Петрову сходить.

– - Не погодить ли. Он, кажется, не вытерпел сегодня, клюнул. Недавно я его видел: шел шатался.

– - Что ж, доняли его?

– - Кого такие дьяволы не доймут. Уж он на что зубаст, а как насели, отгрызнуться не мог.

– - Все-таки надо сходить…

Он зашел прежде к Протасову. Протасов казался очень усталым. Лицо у него как-то вытянулось, глаза затуманились; он совсем равнодушно встретил Мельникова и вяло ответил на его приветствие.

– - А я тебя пришел к Харитону Петрову звать.

– - Что у него делать?

– - Расскажу, что в городе узнал.

– - Нет, тебе вот про деревню рассказать, -- выговорил Протасов, и по лицу его пробежали судороги.

– - Донимают?

– - Просто сутерпу нету. Измываются, словно мы их крепостные. Что ж мы, правду, беззаконное что затеяли? Мы берем свое.

Он всю дорогу выливал горечь от обиды, нанесенной ему сегодня на покосе, и только перед домом Машистого успокоился.

Машистый, действительно, был пьян. Он сидел в проулке под деревьями, верхом на колоде, на которой он отбивал косы, и хотел бить их, но его жена, плотная и коренастая баба, казавшаяся моложе его, вырвала у него молоток и не давала.

– - Отдай молоток, -- моргая осовелыми глазами, кричал Машистый.

– - Не дам, ты все косы испортишь; нешь у тебя в руке твердость есть?

– - А ты думаешь, нету. Подставляй-ка спину, как я закачу.

– - Чужая у меня спина-то?

– - А то и в рыло. Дам в рыло, скажу, так и было!

– - Будет храбриться-то, погляди, вон приятели идут.

Машистый оглянулся, но долго не мог признать, кто подходит. Наконец широкая улыбка появилась у него на лице, и он воскликнул:

– - Костинтин Иванычу, просим милости, как твои дела?

– - Мои-то дела ничего, а твои-то, кажется, плохо, -- весело проговорил Мельников.

– - Мои-то?.. -- Машистый отбросил в сторону косу и стал подниматься на ноги. -- Мои дела -- сейчас Восьмакову всю рожу растворожу…

Баба взяла и повесила на дерево косу, а Мельников с Протасовым подхватили мужика под руки и пошли с ним к завалинке.

– - Мои дела вот какие: живу я, слободный мальчик. Хочу, из буден праздник сделаю, а то из праздника будни.

– - По какому ж случаю сегодня-то запраздновал?

– - Пришли симоны, гулимоны да лентяи преподобные… Ну, только это сегодня… А завтра я и опохмеляться не буду. Выеду на покос, глотну лопатошник холодной воды, и небитой косой все утро прокошу, вот ей-богу!..

– - В самделе?

– - Ну, конечно! Что ж мне зря говорить.

– - Так и надо. А то нам теперь забота: скоро землеустроитель приедет землю выделять; надо себя держать честь честью.

– - Костинтин Иваныч! Дорогой мой, неужели это сбудется? Эх, и рады же мы тогда будем! Развяжемся со всей сволочью, не будем по кулацкой дудке плясать, будем сами себе господа! Да я тогда на хутор уйду, прощай, Харьков, до свиданья.

– - Уйдешь ты на хутор, -- сказала жена, -- там тебя зимой снегом занесет.

– - Отроюсь! Снег отскребу. А вот чем тут заносит живого человека -- этого не скоро отскребешь. Здесь всякая свежина портится. Есть ли чего в свете хуже, как мужицкое стадо? Около таких чертей сам чертом будешь. Вы вот в Питере живете, ничего нашего не видите, а вы бы вот пожили с нами.

– - Он небось теперь видит, -- криво усмехаясь, сказал Протасов.

– - Он видит временно, а мы постоянно. Из нас тут жилы тянут. Ты хочешь лететь, а тебе на ноги петлю накидывают. Ты желал бы показать, что ты человек, а они за человека-то вон Костина сочтут, а на тебя-то плевать не хотят. А чем я не человек? Что я, хуже Оськи Курносого? Зачем я ему должен подражать?

Хмель понемногу выходил из головы Машистого, и речь его становилась связной. Когда он высказал, что у него было на душе, Протасов сказал:

– - Ну, погоди ты теперь говорить, послушаем Костинтин Иваныча; он тебе скажет, что в городе узнал.

– - Спасибо Костинтин Иванычу, что хлопочет. Он для нас старается, а мы для него. Верно ведь?

– - Верно.

– - Ну, так вот. А то, говорят, опчество, мир. Нам нужно вот какое опчество, чтобы друг за дружку, да для хороших делов. Пусть будет нас меньше, да мы связаны: что ты, что я, что мое -- то твое. Я свое буду стеречь, на твое не польщусь, и ты на мое не позаришься. И будет у нас крепость. А в миру какая крепость? Все, как арестанты, скованы, хлеб добывают, а сыты не бывают, друг дружку грызут, а никогда не наедятся, за стакан вина под стол лезть готовы…

На следующее утро Мельников опять пошел косить сам. Как и в первое, утро стояло ясно и тихо. Солнце, жмурясь в росистом тумане, играло лучами в мокрой листве кустов по ручью. Влажная трава сладко дремала, не предчувствуя близкого конца, и пугливо вздрагивала, когда ее подрезали предательской косой и безжалостно сваливали в густые высокие валы. Работа шла весело, стоял шумный говор и бодрые выкрики при дележке полос. Но как только подошел большой перерыв и из деревни пришли с завтраком, сразу почувствовалось, что владеет толпою не беззаботная игривость, а тупое, тяжелое раздражение, и многие под веселым балагурством скрывали едкие, враждебные чувства, каждую минуту готовые вырваться грубым, оскорбительным выпадом.

– - Блины несут! -- крикнул безбородый, курносый, с толстыми губами, сын Восьмакова, Никитка. -- Да никак еще масленые.

– - По-твоему, може, пшеничные? -- спросил его, усмехаясь, Осип.