Сергей Семенов - Односельцы

– - Ваше сокородие, за какое же дело? При чем же тут я? Я ни к чему не касался. Андрей Егоров хоть отбивал себе землю, а я к этому в стороне. Если я с Андреем Егоровым компанию водил, так мы с ним сызмальства приятели.

– - Вот вы по-приятельски-то и сделали это.

– - Что мы сделали? Если я косил у него, так по найму. Меня наняли, я и пошел. Потом я не один. Нас пять человек. Отчего же тех не сажают в тюрьму?

– - Те Костина ни на что не подбивали.

– - А мы подбивали?

– - Он показывает, и другие свидетели подтверждают.

– - Неправда это.

– - Мне показывают. А там какие показания будут на суде, суд и решит. Подтвердится -- вас обвинят, не подтвердится -- оправдают.

– - Это до суда и сидеть? -- ужаснулся Восьмаков. -- Ваше сокородие, будьте милостивец!..

Восьмаков вдруг упал перед следователем на колени и плаксиво стал умолять отпустить его. Следователь неприятно поморщился и кивнул вызванным им полицейским:

– - Уведите его.

Полицейские подняли с пола Восьмакова. Он вдруг злобно оглянулся на Андрея Егорова и угрожающе проговорил:

– - Из-за тебя мне сидеть придется. Ну, если я из-за тебя буду сидеть, ты из-за меня совсем не выйдешь.

Андрей Егоров даже не повернулся к нему, -- он как будто плохо сознавал, где он находится…

Опять было несколько дней разговору об аресте и допросе следователя, о посещении землеустроительной комиссии, куда все-таки несколько мужиков успели сходить… Потом началось жнитво. Все разбрелись по своим полосам; сходиться для разговоров было некогда, и деревня снова понемногу успокоилась. Андрея Егорова и Восьмакова как заперли в тюрьму, так и не выпускали. Жены навестили их в первое же воскресенье. За это время обоим была очная ставка с Костиным, и Костин в глаза им заявил, что оба мужика подговаривали его убрать Мельникова, который мешал Андрею Егорову завладеть землей, и Машистого, который больше всего поддерживал Мельникова. Оба мужика не могли отклонить этого оговора. Вели они себя в тюрьме не одинаково. Андрей Егоров мало ел, отказывался от прогулок и ни с кем не говорил. Восьмаков же донимал всех уверениями, что он ничем не виноват и сидит напрасно. Всех покойнее чувствовал себя Костин. Он говорил, что здесь не каплет и хлебом кормят. Если же не дают водки, то это хорошо, от водки мужик дуреет и делает что не следует. А Матрена Машистая говорила о своем муже: раны его зажили, он выздоравливает, но когда выпишется из больницы, никто не знал.

В следующее воскресенье приехал непременный член насчет выдела и заявил, что заявлений о выделе поступило больше десяти. Кроме первых заявивших, присоединились еще: Кирилл, Чубарый, Быков и Васин, Анисья и Настасья вдова…

Староста и сход отнеслись к выделявшимся спокойней, чем при первом заявлении, и дело шло тихо.

– - Ну, что же, все заявившие согласны на выдел?

– - Мы все согласны, только вот Харитон Петров.

– - И Харитон не откажется, -- поспешила заявить Матрена. -- Нешь он так будет бегать? В миру он теперь не работник.

– - А когда так, -- заявил непременный член, -- сейчас составим приговор, проведем его через комиссию, а к осени пришлем к вам землемеров.

– - А оценка будет?

– - Если хотите, лучше бы.

– - Желаем по оценке, -- заявил Васин и отошел в сторону.

Непременный член подписал приговор, поздравил выделяющихся с наступлением новой жизни и уехал.

Приближался конец отпуска Мельникова. Перед отъездом в Петербург Константин Иванович поехал навестить Машистого. Кругом было уже все другое в сравнении с тем временем, как он приехал в деревню. Ржаные поля были пусты, и по ним вразброд ходило стадо. Лен выбран, и бабки его были составлены так, что головки тесно прижались друг к дружке, как бы прощаясь перед разлукой. Овес становился желтым, и кисти его больше гнулись к земле, воздух был полон новых ароматов и поражал своей прозрачностью, благодаря которой все окрестности были видны совсем в другой перспективе. И как ни хорошо было кругом, теперь сердце Мельникова не трепетало от восхищения, как весною. В памяти у него ясно стояло только что пережитое, и бродили различные неясные обрывистые думы. С этими смутными думами он приехал к больнице.

Харитон Петров, и так высокий и прямой, стал казаться еще выше. Мускулистый прежде, он сейчас походил на скелет, загар у него прошел, отросли волосы и появилось новое выражение в глазах. И вдруг он показался Мельникову похожим не на мужика, а на монаха постника, которому враг весь мир…

Он был в желтом халате, и туфлях и сидел в коридоре с какой-то книжкой в руках; увидевши Константина Ивановича, он улыбнулся, в глазах его появился новый свет. Он встал ему навстречу и схватил за руку.

– - Здорово, здорово! Спасибо, что навестил, а я думал и не увижу вас перед отъездом. Все доктор не хочет отпустить. Верхнюю рану не совсем затянуло, боится, как бы не повредить.

– - А здоровье-то ничего?

– - Ничего… только силы прежней не чувствуешь. Бывало, так и видишь, вот то-то можно сделать, вот это, a теперь не знаю. Може, это от того, что я здесь, а може, и навсегда останется.

– - Это плохо.

– - Ничего. Да что ж мы здесь стоим, пойдем-ка в сад, там послободней.

Они вышли в березовую рощицу, которая росла вокруг больницы, и пошли рядом по дорожке.

– - На работу еще силы хватит, а драться-то, може, не придется.

– - Не с кем больше, драчунов-то, должно, прижали крепко.

– - Говорила Матрена, только на такое добро переводу не будет: одних убрали, другие вырастут, как на репейник у изгородки не бывает переводки. Дело-то совсем не в том, чтобы их одолеть, а в том, чтобы совсем их не было.

– - Как же это так?

– - А так, чтобы народ не такой был, а настоящий, и жил бы он, чем человеку от бога положено.

– - Как только добиться этого?

– - Дело нелегкое, знамо. Только нужно об этом вперед заботиться. И все сведущие люди, и все начальство… А то человеку и жить-то дано всего ничего, а он и этот срок не может провесть в радости: то забота, то работа, то эти вздоры да вражда. Я вот тут одну книжку прочитал. В ней говорится про одного человека. Он добился, что ему все стало понятно, и мог он легко жить и другим с ним легко…

– - Много от нужды еще темноты у нас, -- сказал Мельников. -- Вот выделяются мужики, будет у них все лучше родиться, меньше нужды станет, меньше и темноты.

– - Ну, еще это как сказать? Надо, чтобы мужик понял свою темноту-то, вот в этом все и дело. Пойми человек темноту да возненавидь ее, тогда нужды у него меньше станет, и не так страшна она. Я тут много об этом думал. Не попади я в больницу, може, в десять годов того не выяснил, что сейчас. Вся беда, что мы сами себе путного не хотим и ничего не делаем. А ведь это можно делать и много, и по-настоящему. Укрепись человек, что это вот тебе можно, а это нельзя, и то легче. А то нас куда ветер подует, туда и покачнемся; твердости в народе настоящей нет, нужно еще в каждого по гвоздю от головы до пяток вбить, чтобы он не вихлялся.