Борис Можаев - Аноним

- А что вы хотите?

- На дому работать.

- Как то есть на дому?

- А вот так... Стан поставил - и валяй.

- От стана пыль, хлопья. Это ж вредно для здоровья.

- Да мы привыкли. Мы все при станах выросли и в люди пошли. А ты вред. Я бы дома-то разве столько наткал? Где и вечерком поткешь, а где и ночью; не спится - встанешь да так нахлыщешься этой погонялкой-то, что без задних ног засыпаешь. А тут, в цехе, более пятидесяти рублей сроду и не заработаешь, - наконец выдал он "секретную" цифру своего заработка. Теперь мужикам один выход - бросать тканье да в отход итить.

- А в отходе больше зарабатывают?

- Пожалуй, поболе. Но ты поехай на сторону... Заработаешь чего - так половину проешь да проездишь. А там и останется грош да копа. Да и куда мне на сторону с моими ногами?

- Неужели вы серьезно считаете, что весь выход в надомной работе?

Он как-то значительно посмотрел на меня, ответил не сразу.

- Если говорить всурьез, то работать на земле надоть. А ткацкое дело чтоб в подспорье шло, как в старину. Ведро - в поле старайся, а облак налетел, дождем прибьет землю - шагай в цех, кто домой - тки. Зимой делать нечего - опять тки. За работу в поле тожеть платить надо. Тогда земля себя оправдает. И тканье хорошее подспорье, - ноне матрасы, завтра мешки, послезавтра чего другое. Оно и пойдет дело-то вкруговую, внахлест, значит. А теперь что? Вот вы сказали, что дома вред от стана. А здесь? Свели нас до кучи... Али тут не вред? Вон хлопья-то несет, как в хорошую метелицу. Да что говорить! Ничего от этого не выгадали. Только начальства поболе стало. А в колхоз все равно гонют.

Он скрутил цигарку и вдруг, без видимой связи, перевел разговор на землю:

- Луга ноне в воде. Вот по коих пор вода, - он провел ладонью выше колен. - Трава - одни макушки поверху. Мы и сшибаем их. Кабы зима ранняя не ударила. Вот запоешь! Коров придется сводить. - Он затянулся дымом и задумался.

- Семья-то большая?

- У нас семья и в работе подспорье.

- Дети помогают?

- А как же! У нас работа не только в цеху. Тут я за станом тку семь часов. А дома надоть шпули намотать, подготовиться... Значит, часа четыре ребятишки мотают. Видишь, оно у нас, дело-то, по-артельному поставлено. Одна видимость фабрики то есть.

- А если домашних нет?

- Тогда все самому надоть.

Я подозвал мастера, который вертелся возле нас:

- Скажите, сколько часов работают ваши ткачи?

- Семь часов...

- А где шпули они мотают?

Он замялся, поглядел на Демушкина, тот отвернулся и дымил, как паровозная труба.

- У нас есть тут пристройка... - сказал мастер. - Там наматывают шпули для платтовских станков.

- А для ручных станов где мотают?

Мастер опять посмотрел на Демушкина.

- А ручные станы в подспорье стоят. Они вроде как сверхплановые. Матрасы ткут - и больше ничего. Кули еще.

- Это неважно.

- Как неважно? Такую продукцию на поток не поставишь... индустриальную основу чтобы... А здесь на добровольных началах.

- Да боже мой! Где они шпули мотают?

- Ну где?.. На дому.

- Понятно. Пожалуйста, оставьте нас вдвоем.

Мастер отошел.

- Вы мне больше ничего не хотите сказать? - спросил я Демушкина.

Тот покосился на спину мастера и понизил голос:

- Ежели вы насчет женщин интересуетесь, которых притесняют, тогда пройдите в пристрой. Там есть Полька Мокеева. Только я ничего не писал и знать не знаю...

Пока мы разговаривали с Демушкиным, ткачихи переглядывались, делали какие-то таинственные знаки руками и наконец все перестали работать. Наступила непривычная тишина. Я шел к выходу и спиной чувствовал, как сверлили меня любопытные взгляды. И летел за спиной приглушенный говорок:

- Из райкома, что ли?

- Говорят, из газеты, Демушкин стукнул.

- Ну? Теперь его Васютин проглотит.

- А может, подавится?

Перед деревянной пристройкой меня догнал мастер.

- Вы Мокееву ищете? - торопливо спросил он.

- Я?!

- Мне Демушкин сказал, будто вы у него выспрашивали. Я сейчас позову.

И не успел я остановить его, как он растворил дверь и крикнул:

- Поля, выйди на минуту!

На пороге появилась женщина лет тридцати, в синей кофте и в цветной косынке. Она была недурна на лицо, и фигура еще сохранилась, особенно бросались в глаза ноги - сильные, хорошо развитые в икрах, и тонкие, сухие в лодыжке, обхваченные белыми носочками, словно забинтованные перед пробежкой. Вся она так и располагала, манила к себе; и только черные, узкого разреза глаза ее смотрели недоверчиво и диковато.

- Товарищ из газеты к тебе, - сказал ей мастер, улыбаясь. - Ты писала?

- Я никому не писала и никого не звала, - ответила она резко и неприязненно посмотрела на меня.

- Здесь какое-то недоразумение. Я вовсе не утверждал, что вы писали.

- Тогда чего же вам надобно от меня? - спросила она строго.

- Просто поговорить хотелось...

Она едко усмехнулась и сложила руки на груди:

- Ну, поговорите.

- Вы давно работаете на фабрике?

- Пять лет.

- В каком цехе?

- На механических станках.

- А теперь?

- Шпули мотаю.

- Почему вас перевели на шпули?

- У директора спросите. Ему видней, - она повернулась и ушла в цех, хлопнув дверью.

Я посмотрел на мастера. Он пожал плечами и скривил губы:

- Видите ли, она страдает от одиночества. И потому ей мерещится всюду, будто ее мужики преследуют.

- С чего бы это?

- Муж ее бросил. Тут у нас был киномеханик, артист. Ребенка оставил ей, а сам сбежал. С той поры она и сделалась вроде бы ненормальной. Все ей кажется, что мужики к ней пристают. Она и вас за такого приняла.

- Ладно, разберемся.

- А что, неужто письмецо вам прислали?

- Вы по заданию следите за мной или так? - не выдержал я.

- Одно мое любопытство, и больше ничего, - смиренно ответил он.

Я вышел на фабричный двор. На высоком конторском крыльце стоял, как гусак на дозоре, председатель месткома. Увидев меня, он юркнул в контору. Взойдя на крыльцо, я обернулся - на фабричном дворе стоял мастер и наблюдал за мной, а из дверного притвора густо выглядывали ткачихи.

Директор на этот раз оказался в кабинете. У него сидел председатель месткома да еще двое, про которых директор коротко сказал:

- Наш актив. Знакомьтесь.

Один из актива, высокий прыщеватый парень в фуфайке и в резиновых сапогах, оказался красильщиком, второй - громадный, краснолицый, словно ошпаренный кипятком, в суконном мятом пиджачке и в парусиновых туфлях, был завскладом.

А директор был нарядный, как снегирь: оранжевый джемпер, желтый галстук, пиджак пестрый в клетку и венец этого великолепия - серая зимняя шляпа немецкого фасона с приплюснутой тульей и с простроченными краями. Он встретил меня на пороге и достойно приподнял шляпу.

Говорил больше сам директор: худой, рыжий, с крупным носом и белесыми ресницами, он постоянно распахивал свой пиджак, картинно обнажая оранжевый джемпер.