Борис Можаев - Мужики и бабы

Сережа ехал впервые в луга. Не так чтобы в первый раз - брали его и за сеном и за хворостом, но то была обыкновенная езда - прокатишься, и больше ничего, а теперь он едет, чтобы жить в лугах, долго-долго. Он сидел посреди телеги на разостланной овчине и правил лошадью, то есть держал вожжи. Белобокая покорно шла за передней телегой, глядя в землю и помахивая темным хвостом. Отец с Федькой сидели по бокам телеги, по-взрослому, то есть свесив ноги над колесами, каждый носком дотрагивался до чеки. Сереже так садиться не разрешалось, чтобы нога в колесо не попала. Он был доволен сидеть и так - ноги под себя, потому что его разбудили рано, как большого, а сестрички его - Санька, да Маруська, да Елька все еще спали в горнице, а когда проснутся, то будут реветь и проситься в луга. Но им скажут, "вам еще нельзя, вы маленькие, вас заедят в лугах комары". Сережа был доволен и потому, что все его приятели тоже поехали в луга: и Ванька Кочан, и Васька Курдюк, и Колька Колбаса, и Баран, и Сладенький - вся Нахаловка. Они уж сговорились искать в лугах перепелиные яйца и гонять дергачей.

Когда Сережа был маленьким, он всегда спрашивал - скоро ли подойдут луга? Теперь он знал, что до лугов будет Пантюхино, потом Мельница, потом Тимофеевка, потом еще Саверский пруд, а уж потом луга, да и то сперва чужие. Наши луга были под самой рекой Прокошей. А еще дальше, за рекой и за лесом стояли три осокоря; у среднего два сука росли ниже других и в стороны, как будто он руки растопырил, а два крайних дерева похожи были на чуть согбенных странников, остановившихся, чтобы послушать друг друга. Эти осокори появляются сразу, как только перевалишь Пантюхинский бугор, и потом все время будут стоять на одном месте: хоть целый день к ним ехай и никогда не доедешь. Отец говорил, что стоят они на Муромском тракте давным-давно, еще при царице Екатерине посажены были. Сережа знал, что тракт - это большая дорога, но не понимал, почему же там стоят три осокоря, когда в песне поется: "На муромской дорожке стояли три сосны..." Он сидел и щурился от яркого, но невысокого солнца, глядел на открытые с Пантюхинского бугра далекие деревни, затененные садами да ветлами, на одинокие белые колокольни, на синие сплошные леса, подымающиеся ярусами все выше и выше до самого неба, и на тех оторванных ото всего живого, заброшенных в небесное пространство трех осокорей-странников, которые все стоят на месте и думают, потому что не знают, куда им идти. Ему хорошо было так долго и лениво глядеть вдаль, вдыхать еще прохладный, отдающий пресным запахом дорожной пыли воздух, слушать, как заливаются невидимые в небе жаворонки, как погромыхивают колеса да бренчит пустое ведро, подвязанное к телеге Маркела, и думать о том, что его сестрички, поди, уж проснулись, узнали, что он уехал в луга, и ревут, размазывая слезы по щекам.

Вдруг отец выхватил у него вожжи и перекинул их Федьке.

- Осади лошадь! - крикнул он и спрыгнул с телеги. - Кабы на вилы не напоролась.

Отец в два прыжка нагнал впереди идущую подводу и крикнул:

- Маркел Иванович, вилы убери!

- Какие вилы? - отозвался тот, оглядываясь.

- В задке у тебя высунулись.

- Ах, мать твою перемать!.. - проворчал он недовольно и, увидев выдвинутые вилы, крикнул девочке-подростку: - Панка, ты куда смотришь? Аль глаза еще не продрала?

Он спрыгнул проворно, зашел с задка, выдернул вилы, уложил рогами вперед.

Между тем проехали первый перекресток, вправо пошла дорога на Пантюхино, обоз взял левее, вдоль села.

- А что, с Лавнинских на Кулму поедем? - спросил Андрей Иванович.

- Передние решили на Кулму, - ответил Маркел.

- А не потонем там в отрогах?

- Ну, такая сушь стояла.

- Здорово живешь! Уже больше недели, как дожди льют. А потом ведь - там вода донная.

- Кто-то ездил... Говорят, сухо.

- Ну, как знаете. - Андрей Иванович поотстал от Маркела и вспрыгнул на свою телегу.

- Папань, я все тебя хочу спросить: вон там на самом взъеме ямины остались, - Федька указал на Пантюхинский овраг. - Говорят, будто землянки там рыли...

- Говорят, - отозвался Андрей Иванович. - Там стоял дубовый лес, когда пригнали сюда пантюхинцев. И церковь из тех дубьев срублена.

- А почему их зовут погаными?

- А кто их знает. Будто их в карты проиграл какой-то князь. И пригнали их сюда из Литвы. Вот и прозвали погаными.

Когда проезжали мимо пантюхинской околицы, от села бросились к обозу с полдюжины разномастных лохматых, неопрятных собак и залаяли враз, как по команде, стараясь перебрехать друг друга и подпрыгнуть одна выше другой перед лошадиными мордами. Отстали так же дружно, как только последняя подвода миновала околицу, лениво и неохотно возвращаясь в село.

- И собачки-то у них дружные, как сами пантюхи, - сказал Федька.

- Живут бедно, оттого и дружные, - ответил Андрей Иванович.

Возле мельницы обочь дороги стали попадаться пантюхинские бабы; они шли в полосатых поневах и в ярких цветастых платках, повязанных низко на лоб по самые брови, чисто по-пантюхински. За спиной у них висели корзинки, накрытые мешковиной, на плечах грабли. У пантюхинских луга были под боком, за Святым болотом, оттого они и начинали покос дня на два - на три раньше тихановских. И теперь пантюхинские бабы шли с граблями уже рядки ворочать. И завязался обычный перебрех:

- Эй, красавицы! Кто из вас малайкину соску съел? - кричали им с телег.

- Черепенники! Тихановские водохлебы! - отвечали бабы.

- Акулька, что там булькат? Сивый мерин в квашню с... Квас-то у вас того... С довеском, - кричал и Федька Маклак.

- Сам ты довесок... Молоко ишшо на губах не обсохло, а туда же лезет.

- А ты сверни-ка со мной во-он в те конопли! Небось и про молоко забудешь...

Андрей Иванович ухмылялся и покручивал усы. Не замай - резвится малый, пора ему и характер проявлять.

Тимофеевка, большое чистое село с богатым выгоном, на котором вольно разлились озера с камышовыми зарослями да с желтыми кувшинками, что на твоих лугах, заметно отличалось от Пантюхина - дома здесь все кирпичные да побеленные, под железными зелеными крышами, в палисадниках сирень да мальвы, в окнах герань, тюлевые занавески, на крышах кони резные да петухи. Во всю улицу трава-мурава да ромашки, и не видно ни телят, ни свиней - вся скотина на широком выгоне; а здесь одни ребятишки гоняют железные обручи да старухи сидят на лавочках, чулки вяжут. Сережа и сам хорошо гонял обручи на длинной проволоке, изогнутой буквой "п", но теперь ему это занятие казалось скучным; он с восхищением глядел на кровельные коньки.

- Папань, а кто им петухов да коней на крышу поставил?

- Сами, сынок. Здесь народ мастеровой живет - все кузнецы да ведерники.

- А где же их кузницы?

- На выгоне.

- Дак на выгоне холстины сушат, а кузницы их задымят, - заметил Сережа.