Борис Можаев - Мужики и бабы

- Ах ты мой стоумовый! - рассмеялся Андрей Иванович. - У них холстины на лугах стелют.

- А наши почему на выгоне?

- У нас луга далеко...

За Тимофеевкой на берегу Саверкина пруда стоял большой деревянный дом с мезонином, обшитый крашеным тесом. Бордовая краска местами облупилась, и дом теперь выглядел пегим, казалось, что его кто-то покрасил так из озорства. Вокруг него росли старые липы, усаженные грачиными гнездами, да заломанная сирень, да редко где торчали корявые раскоряченные ветлы.

- Папань, а правда, в этом доме барин Саверкин жил? - спросил Федька.

- Правда, - ответил Андрей Иванович. - Хороший был старичок, добрый. Бывалочи, едем из лугов с молоком, остановимся возле сада, крикнем: "Федор Корнев, дай яблочка!" Он выйдет на балкон, во-он с того этажа и скажет вниз: "Никодим, собери им, что упало". Сторож Никодим, такой же старичок сухонький, с подножком ходил, наберет корзину яблок: "Ешьтя, ребята!.." Андрей Иванович помолчал и добавил: - Теперь здесь тимофеевский агроучасток.

- А где тот старичок живет? - спросил Сережа.

- Помер давно. - Андрей Иванович поглядел на старый облупленный дом и снова заговорил: - У Саверкина была племянница. На ней женился наш тихановский Сенька Каманин, родственник купца. А у Сеньки был в Желудевской волости свой человек в писарях. Вот Семен-то и подмулился к барину: откажи нам несколько десятин от своего поместья. Барин добрый был. Берите, говорит... Для племянницы мне ничего не жаль. Семен с этим желудевским писарем составили поддельное завещание - все поместье на Каманина отписали. А старичок сослепу подписал его. Вот проходит год, ему Каманин и говорит: хватит, мол, пожил ты в этом доме. Теперь убирайся. Как убирайся? А вот так, дом не твой. Саверкин в суд, а там ему эту бумагу под нос суют. Каманин был жох и в суде подкупил кого надо. Ну, Саверкин от горя взял да помер. А старуху, жену его, выгнали. Она все по кузницам ютилась. Так и померла под забором. А тут революция. Взяли в оборот этого Каманина. Он бежать... Вот и опустел этот дом, и сад заломали...

Солнце меж тем забиралось все выше и выше, припекало все горячее, потянул ветерок, и над лошадью появились оводы; они подолгу вились над крупом, но почему-то садились то на шлею, то на седелок, и Федька ловким ударом кнута, хакая, сшибал их наземь. От Саверкина пруда дорога свернула в низину и потянулась вдоль ольхов - чахлого леска на краю Святого болота. Вместо жаворонков в небе заголосили первые луговые птицы чибисы, кружась над подводами, они дергались на лету и торопливо, пронзительно вскрикивали - не то плакали, не то спрашивали:

- Чьи вы? Чьи вы? Чьи вы?

- Мы тиха-а-ановские, - отвечал Сережа, запрокинув голову.

И дорожка пошла луговая - ни пыли, ни ухабов, колеса покатились по еле примятой траве мягко, как по перине. Даже ведро на Маркеловой телеге перестало греметь. Вспугнутые обозом, над ольхами иногда со свистом проносились утки и ныряли куда-то за кромку леса, где угадывалось большое, заросшее камышом да осокой болото.

- Папань, а что, правда или нет, будто в Святом болоте по ночам на Юрьев день свечка горит? - спросил Федька.

- Это правда, - ответил отец. - Там дружина рязанского князя Юрия чуть не утонула. Она гналась за татарским ханом Темиром и забрела в болото. Всю ночь выйти не могла. Чуть не потонула. Да слава богу, явился им на рассвете Николай Угодник. Он и сотворил чудо - хлябь болотную в твердь преобразил. Ну князь Юрий дружину-то и вывел. А в честь явления Николы Чудотворца на этой тверди церковь построил. А церковь взяла да провалилась.

- Почему? - спросил Сережа.

- Потому как твердь была чудотворной. А чудо, оно долго не держится, ответил отец.

- Почему? - спросил опять Сережа.

- Значит, назначение у него такое - удивить и раствориться. Чудо, оно и есть чудо, штука недолговременная, вот с той поры и горит свечка по ночам.

- Папань, а догнал Юрий того хана Темира? - спросил Федька.

- Догнал... В Красулином овраге. Там и убил он татарина. Все его войско положил. С той поры Красулин овраг для всех татар - место поганое. Какой бы татарин ни ехал мимо того места - плюнет и отвернется.

Первое луговое препятствие - Лавнинские гати - проехали хорошо. Свежий хворост, связанный пучками в фашины, свободно держал на себе тяжелые телеги, одновременно пропуская сильный поток грунтовой воды. Гать была длинной, обнесенной поручнями из свежеотесанных слег.

- Какая сила хворосту была здесь, - сказал Федька. - Целые горы.

- Кречев говорил - будто двести возов ушло в гать, - отозвался Андрей Иванович.

- Ну да... Два шестака хворост рубили. Дворов полтораста. Папань, а почему село разбито на шестаки?

- Иначе луга не разделишь, запутаешься. Надо, чтоб у каждого хозяина был свой участок, хотя бы года на три. Он его и от кустарника почистит, и кочки срежет, и сорняки вырвет. А если все луга сплошняком пустить, загаврают, потому как Иван будет надеяться на Петра, а Петр на Панфила. Так и пойдут валить друг на друга. Панфил, мол, не вышел на расчистку, а мне что, больше других надо?

- Папань, а вон в газетах пишут - колхозом работать веселее.

- Работать не плясать. Что за веселье?

Возле широких заболоченных отрогов озера Кулмы обоз сгрудился и остановился. Дороги дальше не было. Мужики поспрыгивали с телег, сошлись на берегу бочага, загомонили:

- Чья ж это умная голова завела нас?

- Дык сказали, что есть дорога, - чесал затылок Тыран. - Вон Климентий уверял...

- Где Барабошка?

- Э-э, как она, как ее, была дорога... Я осенью сено возил.

- То осень, а то лето... Голова два уха!

- Я думал - загатили...

- Думает боров на свинье, мил моя барыня.

- Что будем делать? Тыран, ты где? Проснулся?

- Ехать через Панские, мужики. Иной дороги нет...

- Вы что, пять верст в объезд киселя хлебать? Вожаки, мать вашу...

- Ну, поедем низом, вдоль бочагов.

- А бочаги с Долгим соединяются... Так и поедешь вдоль озер обратно в Тимофеевку?

Между тем Маркел, насупив брови, решительно распрягал своего высокого и мосластого вороного мерина.

- Ты чего, Маркел, ночевать здесь решил?

- Это вы будете ночевать здесь. А мне языком чесать некогда. Я поеду.

- Куда ж ты поедешь без телеги?

- На ту сторону. Сперва лошадь перегоню, а потом телегу перетащу на веревках. Захлестнете за оглобли да кинете мне конец...

- Померить надо. Небось глубоко.

- Чаво там мерить.

Маркел размотал лапти, снял портки и остался в одной рубахе, прикрывавшей срам.

- Панка, подымай подол! - крикнул дочке. - За мной пойдешь.

Сперва было повел мерина к воде в поводу. Потом передумал, подвел его к телеге, взял для чего-то деревянную хлебальную чашку с деревянными ложками, соль туда положил, сахар и влез с телеги на холку мерина. Взгромоздившись верхом, крикнул: