Лев Овалов - Двадцатые годы

Снова он стоит на трибуне. Похудел. Глаза глубоко запали. Поджаты бледные губы.

- Десятый съезд... Как бы вам передать атмосферу съезда... - говорит он. - Скажу об этом прежде, чем перейду к выступлениям товарища Ленина.

Когда мы приехали в Москву и регистрировали свои мандаты, нас атаковали участники всяких групп и группочек, принялись пихать нам брошюрки, платформы, тезисы, но мы... - Хотел сказать "не поддались", но так и не сказал, это было очевидно без слов, и неожиданно для самого себя прибегнул к привычному сравнению: - Горит летним вечером лампа, летит на свет всякая мошкара. Вьются, бьются о стекло, обжигаются, падают. А лампа горит себе и горит. Десять раз выступал на съезде Владимир Ильич. Месяц назад мы собирались здесь, чтобы высказать свое отношение к вопросу о профсоюзах. Но, сказать по правде, это был на съезде не главный вопрос. Десятый съезд, это, товарищи, такой съезд...

Он медленно пересказывал Ленина.

Ленин был превосходно осведомлен о том, что происходит в деревне. Громадная бескормица, падеж скота, разорение крестьянского хозяйства... Все, что происходило в стране, нуждалось в критике и перестройке...

Подробнее всего Шабунин говорил о замене разверстки продовольственным налогом.

Речь шла о величайшей перестройке экономической жизни народа. Кое-кому могло показаться, что партия отступает, а, по сути, это был стратегический план, обеспечивавший дальнейшее наступление социализма. Армии отступают иногда вследствие поражения, но бывает и так, что армия отступает и не потерпев поражения, - чтобы не оторваться от тыла, и тогда приходится свое продвижение задержать.

- Слышать заключительную речь товарища Ленина мне не пришлось, закончил Шабунин. - Триста делегатов съезда были посланы в Кронштадт на подавление белогвардейского мятежа, в их числе был и я.

Вот и все, что сказал о себе Шабунин. Он не счел нужным рассказать, как коммунисты шли по льду Финского залива на штурм крепости, как свистели вокруг пули, как в штыковом бою ворвался он вместе с бойцами 7-й армии в мятежный город. О себе он не говорил.

Делегат Десятого съезда, он голосовал за Ленина на льду Финского залива.

- А что вы скажете, Степан Кузьмич? - спросил Слава, выходя вместе с Быстровым из зала.

- Вожжи, - коротко и непонятно ответил тот.

- Что - вожжи? - с недоумением спросил Слава.

- Вожжи выпускаем из рук, - сказал Быстров.

И вдруг у двери Слава увидел Вейнберга. Оказывается, он присутствовал на собрании. Маленький, насупленный и какой-то всклокоченный, сидел на задней скамейке и будто не собирался вставать.

Мимо прошел Шабунин, и Слава уловил взгляд Вейнберга, и было в этом взгляде столько пронзительной ненависти, что заболей Шабунин, Слава не посоветовал бы ему обращаться к Вейнбергу за пилюлями или порошками.

12

Ох уж этот самосад! Дымят, дымят... Точно паровозы. Ну какие в деревне паровозы? Дым над каждым, как из самоварной трубы...

- Попробуй моего...

- А твой крепче?

Коммунистов Быстров собрал в исполкоме:

- Будем гадать да прикидывать...

Солнце прогревает землю, весна набирает силу.

Всем понятно: разговор о севе, пора сеять, не пройдет и недели, как нужно выходить в поле.

Данилочкин тяжело вздыхает.

- А как сеяться? - спрашивает Быстров.

Голодновато живут в волости. Хлеб пекут пополам с лебедой. Горький, но все же хлеб. У кого побольше достаток, кто сумел похитрее упрятать зерно, те замешивают в тесто картошку, такой хлеб много вкуснее. Есть, конечно, и такие, кто ест чистый хлебушек, но таких немного, и тот чистый хлеб едят украдкой, чтобы не заметили соседи.

Нагрянет власть, и тот же Быстров, тот же Данилочкин начнут шарить по погребам, по чердакам, по бабьим даже сундукам: где рожь? где рожь? Мужик крестится, божится: да нигде, да нисколько; бабы в плач, в крик, а найдется рожь - креста на вас нету, что дети исть будут?

Быстров был безжалостен, с налета появлялся в деревнях, перелопачивал и полову и солому, находил зерно там, куда никто, кроме него, и не подумал бы заглянуть, все сметал подчистую и гнал подводы на мельницу или на станцию. Он хорошо понимал, как важно поддержать рабочий класс... Диктатура пролетариата! Продотряды редко появлялись в Успенской волости, и в Малоархангельске, и в Орле знали, что не из страха перед начальством выметает Быстров хлеб из своих деревень, что движет им идея, хоть и ненавистен он становится мужикам.

Однако незадолго до весны Быстров отступил от своих правил, и не ради измены делу, которому служил, а именно ради дела; недальновидным начальникам казалось - надо накормить город сегодня, а завтра хоть трава не расти, но Быстров понимал: хлеб нужен и сегодня, и завтра, и послезавтра, нас не будет, а хлеб все равно будет нужен.

Вот он и пошел на нарушение: зерно искал и находил, но никуда не отправлял, а ссыпал в каменные амбары, что покрепче, запирал не на один замок, походя пугая председателей сельсоветов: "Бережешь не хлеб - свою жизнь, не убережешь, едрена палка, прощайся с семьей, осиротишь детей, в трибунал - и к стенке..."

И где бы ни был ссыпан хлеб, нигде не украли ни зернышка, мужики понимали: не для себя прячет Степан Кузьмич хлеб, если в город не отправляет, значит, задумался о севе...

- Надо сеять, - властно сказал Быстров. - Кулаки как-нибудь вывернутся, они похитрее нас, где-нибудь в логах так схоронили зерно, что ни одному дьяволу не найти. Они его, не завозя домой, прямо из своих похоронок на пашню высеют, а вот беднота подобралась, поели все, что могли, им придется помочь.

- Да ведь на сельсоветы плоха надежда, - усмехнулся Данилочкин. - Зерно они до поры до времени схоронили, а как собьют замки да примутся делить, уплывет половина на сторону.

- А я о чем? - Быстров согласно кивнул. - По всем деревням разошлем наших партийных товарищей. Пошлем уполномоченных. Вот списочек... - достал из своей коленкоровой папки разлинованный листок, на котором рукой Дмитрия Фомича написаны фамилии. - Приехать, проверить списки домохозяев, проверить, у кого какой надел; собрать комбед, составить списки бедноты; послушать народ, прикинуть, кому сколько, да предупредить, чтобы не вздумали в квашню...

Он стал называть фамилии уполномоченных:

- Данилочкин - Каменка, Еремеев - Журавец...

- А поменять? - перебил Данилочкин. - Еремеева в Каменку, а меня в Журавец.

- Почему это?

- Так я ж сам из Журавца, всех знаю, там меня никто не проведет.

- Да, может, ты и честно распределишь, а все равно скажут, кусу больше, а шабру меньше...

Быстров заботливо распределил уполномоченных, где поершистей народ, туда и уполномоченных погорластей, а добреньких и мягоньких никуда не послал.

Остались лишь Корсунское с Рогозином, все догадывались, - хотя сам он оттуда, - хочет Степан Кузьмич оставить Корсунское за собой, себе доверяет, для него не существует ни родства, ни кумовства.