Андрей Зарин - Кровавый пир

– Немного, немного, а там из Казани подойдут! – говорил он. – Как мы их отбили‑то, ах!

– Боярин, глянь‑ка, что делают! – указал ему на другой же день стрелец.

В посаде шла возня. Холопы и посадские рыли и тащили землю, накидывая ее кучами за рвом.

– Ишь, собаки, вал мастерят! – сказал боярин. – Пожди немного, а на вал пущать их не будем.

– Ей вы, скоморохи! – закричали из посада казаки. – Вам дворянин поклон шлет.

И один казак, подъехав к краю рва, поднял на копье голову замученного дворянина.

– Корнеев! – воскликнули узнавшие голову.

– Упокой, Господи! – крестились на стене. Милославский перекрестился и вздохнул.

– Каждому своя доля, – сказал он, – из Саратова бежал сюда за смертью. Сбей‑ка, Антоша, вот этого! – приказал он стрельцу.

Тот взял ружье, фитиль и положил ружье на козлы. Долго он наводил тяжелый ствол, потом приложил фитиль, и выстрел грянул. Казак свалился с коня.

– Бьют! Наших бьют! – заревели в посаде. Толпа воров кинулась к трупу товарища.

– А ну‑ка из» польки»! – приказал воевода.

Пушкарь приложил фитиль к заряженной пушке, названной» полькой», потому что она была отбита от поляков, и ядро с громом полетело в посад. Раздались вой и крики.

– Это поминки по Корнееву, – сказал воевода, сходя с башни.

Стенька торопился с возведением валов, и однажды утром Милославский вдруг увидел перед собою пушки. Он скорбно покачал головою.

– Ой, братцы, зеву дали! Теперь много хлопот будет! Стреляй, стреляй, Ермилыч!

– Бум! – раздался выстрел, но ядро зарылось в землю.

– Бери выше! – сказал воевода.

Стенька Разин выскочил из избы на выстрел.

– Зачали! Ребятки, вали! – закричал он исступленно, бросаясь на вал.

Начался приступ. Казаки палили из пушек, закидывали ров сеном, перебегали на другую сторону и лезли на стены. Бросали с вала в город пучки соломы с зажженною серою, зажженные смоляные шары и ревели свой клич.

– Нечай!

– С нами Бог! – отвечали осажденные и неспешно делали свое дело. На пушечные выстрелы отвечали пушечными выстрелами, гасили в городе начинавшиеся пожары и отбивали приступы.

Со стен опять летели на головы тяжелые коты, сыпались кирпичи и камни, лились потоки кипятку, смолы.

Дым окутал городские стены. В дыму невидимо летали стрелы башкирцев и татар, раздавались крики, стоны, проклятия.

Стенька метался по всему валу.

– Нечай! – кричал он, ободряя холопов и казаков, которые все перемешались, и в исступлении рубил саблею бегущих назад.

Всеми овладело безумие. Фролка с расцарапанным лицом пятый раз лез на стену по приставленной лестнице и опять отступил, опрокинутый и разбитый. Он едва увернулся от кота, который упал на самую середину лестницы и с грохотом сломал ее.

Василий Чуксанов, опьянев от битвы, со своею сотнею ломился в ворота. Стрельцы осыпали смельчаков пулями, а они все таранили. Вдруг грянул» тюфяк». Народ разбежался, шесть человек корчились в предсмертной агонии. Василий побежал созывать расстроенный отряд.

Волдырь бился у башни, стараясь подложить под нее мину, но его сотня редела и редела. Еремеев на валу распоряжался поджогом.

И все не вело ни к чему перед упорством осажденных. Вера в правоту дела поддерживала их. Среди стонов, проклятий и пальбы священники ходили по стенам и башням, кто с крестом, кто с иконою и взывали:

– Постойте, воины, за церковь Христову! Владычица да поможет вам!

Милославский, не суетясь, поспевал везде, и бой кипел, гибельный для воров, славный для защитников. Груды тел окружили подножие стен и пяти башен; груды трупов запрудили ров, в котором уже не видно было воды, а алела только свежая кровь.

Наконец наступила ночь, и Разин прекратил бой.

– Ништо, воевода! – закричал он, когда стих шум боя. – Висеть тебе на самой колокольне!

– Холопы все дело портят, – с яростью говорил он, – только без толку мечутся…

Милославский позвал к себе дворянина Гультяева.

– Петр Самойлович, – сказал он ему, – хочешь ли сослужить службу Святой Церкви, государю и нам всем?

– Чего спрашиваешь? – обиделся Гультяев. – Никто из нас не откажется всю кровь отдать. Прикажи!

Милославский обнял его.

– Друг, к смерти тебя готовлю! – сказал он дрогнувшим голосом. Гультяев побледнел.

– На том крест целовал! Говори, боярин, что надобно?

– На Казань! Крепко скажи князю Урусову, что нам смерть. Вскорости конину есть будем, а там умирать. Грех на его душе будет. Кругом сила. Долго ли держаться можем. Моли о помощи! Не послушает – на Москву скачи. Мы помрем честной смертью, а ты перед царем оправдай нас!.. Если доберешься, – тихо прибавил он.

Гультяев встряхнул головою.

– Прощай, боярин! – сказал он. – Про одно просить тебя буду. Я уйду, с женкой прощаться не стану. Вопить будет. Так, коли умру, будь ей и сынишке моему защита!

– За отца буду! – торжественно ответил воевода и обнял Гультяева. – Пожди, тебя поп благословит!

Священник тихо прочел молитву, благословил иконою Гультяева и трижды поцеловал его.

– Славен будет твой подвиг! – сказал он нежно. Гультяев взошел на стену, и там с нижнего яруса башни его спустили по веревке…

Стенька Разин был темнее ночи. Теперь он снова запил, запил мрачно, угрюмо, как разбойник перед убийством, и в пьяном виде нередко чинил кровавые расправы над посадскими.

– Воры, боярские приспешники! – кричал он на них. – Нет чтобы ворота мне открыть, поджог сделать! – и он крестил их саблею.

Даже Фролка и Волдырь вздрагивали теперь от его исступленных криков, и только Чуксанов был спокоен подле него, спокоен потому, что не замечал его даже, в часы бездействия весь уходя в свои думы о Наташе.

Разлюбила или нет? Эта мысль была страшнее, чем любить или не любить для робкого влюбленного.

«Убью», – думал он, злобно стискивая кулаки, но через минуту чувствовал, что убить ее он не сможет, что вся жизнь его в одной ней.

Глубокая, сосредоточенная натура, он мог полюбить только один раз. Раз – и на всю жизнь.

– Васька, – сказал однажды Фролка Чуксанову.

– Что?

– Скажи Степану, что от Казани помочь идет!

– А ты что же?

– Я? А черт его знает: с пьяна еще зарубит, – откровенно сознался Фролка, – вон и Ивашка боится.

– Верно! – подтвердил Волдырь. – Помню, на Хвалынском море. Скажи ему Петрусь Бондарчук, что шах на него своего пашу выслал, – он его – раз саблей, только и жил!

Чуксанов улыбнулся и пошел в избу к Степану Разину.

– Вася, – ласково подозвал его Стенька, – садись, пей со мной! Те свиньи все разбрелись. Боятся, видно! – он криво усмехнулся. – Так‑то! Будь мне неудача, все в стороны пойдут. Я уж их знаю. А ты? – он исподлобья глянул на Чуксанова.

– Я везде с тобою. Куда мне деться, – просто ответил он.