Юрий Петкевич - Бессонница

- Иди домой, пьяный дурак, - кричит она, - сколько можно людям спать не давать?!

- Иду! Иду!

А, это у него голос трубы! Как неожиданно!

И опять думаешь о жизни иначе, каждую минуту по-другому. И этот букетик в руках у старичка - с его трубным голосом, чего я никак не ожидал, заставил мое сердце вздрогнуть, и я как-то растерялся внутри себя, но хлебал суп по-прежнему.

Заглядываю в комнату к Фросе: она сидит на софе, локти на коленках, и крепко ладонями сжала уши. Посмотрел на часы, и Фрося заметила, что я посмотрел; она даже привстала:

- Тебе надо уходить? Да?

Бросаю камешки в столб на перроне. Когда рядом проходит кто-нибудь, приходится пересчитывать камешки в руке. Так пересчитывал, и вдруг осенило: камешки - из ладони - в карман проходившей мимо расфуфыренной тети. Оглянулся - никто не заметил; наконец показался поезд. Опять собираю камешки; тепловоз гудит - чувствую пальцами, как трясется земля; подымаю голову: первый вагон, за ним сразу двенадцатый, тринадцатый, потом пятый, шестой, седьмой, бегу за седьмым, потому что мне надо восьмой, а поезд еще идет, быстро, - бегу и бросаю камешки: в столб, в мусорное ведро, столб, мусорное ведро, пустое, камешек по жести, слышно звонче, чем перестукивают колеса; вслед за седьмым вагоном пятнадцатый, я останавливаюсь, шестнадцатый, двадцать третий, двадцать четвертый; поезд останавливается на двадцать пятом вагоне передо мной, я бегу назад; сразу же за двадцать пятым - восьмой.

Проводница открывает дверь и стала тряпкой протирать металлический поручень и - отдернула руку, раздался такой звук: дзыньк! - и камешек отскочил от поручня.

- Ты что с ума сошел?! - кричит мне.

Я шлю ей воздушный поцелуй кулаком, потом увидел мальчика, и кулак у меня разжался - посыпались на асфальт камешки: все вместе они прозвучали, будто стеклянные - от неожиданности я улыбнулся и вздрогнул.

- Павлик! - кричу, и в эту минуту кто-то из пассажиров, которые одни - спешили в голову поезда, другие - в хвост, - очень сильно толкнул его, и он - весь внимание - едва не упал, на глазах показались слезы; мальчик повернулся к тому, кто его толкнул, но тут с другой стороны зацепили еще чемоданом, и растерянность на его лице выразилась прекрасно в мечущейся по перрону толпе.

- Павлик? - подбегаю к нему.

- А где мама? - сразу же спросил.

- Ах, да, - не знаю, что ответить, и в одну минуту его жалкое положение передалось и мне.

- Вы - дядя Жора?

- Нет, - отвечаю, вымучив улыбку, и - улыбнувшись, сумел показать на лице прежнюю беспечность и уверенность.

- А где мама? - еще раз спрашивает Павлик.

Через минуту перрон опустел. Даже те пассажиры, что шныряли по перрону пытаясь разобраться в нумерации вагонов, - наконец заняли свои места и выглядывали из окон. Из двадцать пятого вагона после восьмого полилось на землю. Один из милиционеров, вышедших на перрон, заорал проводнице:

- Почему не закрыла туалет?!

- Сломалась ручка в двери!

- А то, - вопит, - здесь санитарная зона!

- Кто-то не выдержал, - оправдывается проводница. - Санитарная зона 45 километров и стоянка 10 минут.

Подбегает большая мохнатая собака и лает на проводницу. Та замахала:

- Иди дальше, туда...

- А то напишем бумагу! - не унимается милиционер.

- Извините, спасибо, - благодарит его проводница.

Собака продолжает гавкать.

- Она просит, чтобы ее впустили в вагон, - подсказываю проводнице. Тоже хочет ехать.

- Дальше, дальше, - показывает собаке проводница. - Неужели ты не понимаешь?

Раздался свисток тепловоза. Милиционеры направились к вокзалу. Собака наконец сообразила и побежала дальше. Из вагона-ресторана ей выбросили кости. Тут же объявились и другие собаки. Павлик забыл про маму и смотрел, как они грызут кости.

Дорога к желтому дому

Когда я была почти готова, раздался звонок в дверь; теперь ничего не страшно - открыла, даже не заглянув в глазок. Соседка попросила яйцо и соли. Смотрю на нее с недоумением.

- Яйцо и соли, - повторила.

- Зачем яйцо и соли?

- Яйцо и соли. Я делаю салат. Все приготовила: рыбу, картошку сварила, лука, моркови, и забыла, спохватилась, яйцо купить и соль забыла.

- У меня нет, - говорю. - И никогда не было.

- Не может этого быть. Соли, - говорит, - неохота в магазин идти.

- Посмотри, - говорю, - сама в холодильнике.

- Хто это соль в холодильнике держит?

- Я.

- Зачем?

- Какая разница, - сказала, а хочется просто расплакаться, не понимаю, чего она от меня хочет. - Я, - говорю, - есть не хочу, - раскрыла холодильник. Даже бананы. И сосиски. В морозильнике хлеб и печенье.

- Зачем у тебя, Фрося, в морозильнике картошка? - спрашивает.

- Он сказал, - говорю. - А вот на... - протягиваю ей кофе, - насовсем. Я уже никогда больше не захочу кофе. Вместо соли, - говорю. Тут увидела соль.

- Вот, - говорит, - видишь.

- Не вижу, - говорю.

- Вот.

- Если видишь, бери.

- А яиц у тебя нет? - опять спрашивает.

- Тебе лучше знать.

- Слушай, - говорит, - что это у тебя за запах?

- Из холодильника?

Понюхала, закрыла холодильник.

- Нет, запах не холодный, а летний.

- Какой?

- Летний, то есть, как летом, когда тепло и хорошо. А почему ты в черном???

- Потому что запах, - говорю.

Она сама прошла в комнату, без приглашения. В одной руке соль, в другой кофе.

- Отсюда идет. Какой приятный!

- Да, - говорю, - приятный, действительно.

- Это от цветов, - говорит.

- Нет, не от цветов. От цветов зимний запах. Да и у меня нет цветов разве не видишь пустые вазы?

- А еще от чего может быть? - удивилась уходя.

- Действительно, - согласилась с ней, - от чего может быть еще... - и поспешила вслед, а дверь оставила открытой, чтобы благоухание благоухало для всех.

Оборачиваются. У женщин на головах не платки, а мужские сапоги с навозом на подошвах - и запах. Еще они посмотрели на меня, я испугалась; не знаю от кого убегаю, куда бегу. Прибежала ночью. Во мраке зажегся огонек, потом пропал, опять зажегся, исчез, появились два огонька, потухли, опять загорелись... А, это фары и дорога горками! Проехал мимо лысый мужик на машине. Я его не знаю, но мне сказали, что это Иван Антонович. Нет, задний ход, вернулся. Я сажусь к нему в машину, въезжаем внутрь церкви. Через окна сияет солнце - в его лучах воздух, как пшенная каша; молящиеся крестятся; каша над ними шипит и брызгает, словно на огне. Выходит священник с золотым крестом, тут из-под колеса курица - перья разлетаются фейерверком; еще вижу, как от креста золотые зайчики мечутся по стенам. Появляется очень толстая и высокая баба, прикладывается к иконам на стене - все лампады по очереди у нее на меховой шапке; звенят, позвякивают медные кольца на цепях, но масло не вылилось никому на головы, и... вот - за стеной сигналят без умолку, с остервенением подхватили собаки. Выбегаю из церкви - неизвестно откуда взялся Тузов и схватил меня за руку, другой - держит какого-то мальчика... Не обращая внимания на сливающиеся воедино тревожные гудки автомобилей, шатаясь, перебирался через дорогу пьяный; при этом он держал руки в карманах и курил на ходу сигарету. Тузов закричал срывающимся в визг бабьим голосом, опять новым для меня - и чужим, далеким: