Елена Попова - Седьмая ступень совершенства

Дверь за Евгенией закрылась, мелодично и чувственно звякнул замок.

- Черт побери! - думал Бухгалтер, лежа на большой супружеской кровати вечером того же дня в другой квартире, в другом районе Москвы.

Рядом лежала законная его жена, в бигудях, ночной рубашке до ворота, напоминавшая сухую, состарившуюся птичку, в очках с толстыми стеклами, и читала модный роман. Она живала в этой квартире, когда приезжала от детей из Америки, ходила по выставкам, театрам (обязательно Большой и по старой памяти - Таганка) и встречалась с подругами - чем-то похожими на нее, сухими, умными и тоже в очках. Это у нее называлось - пожить для себя. Одевалась жена Бухгалтера просто и добротно, без выкрутасов и украшений, косметики не признавала, духами не пользовалась, в еде была непривередлива, разве что много курила и временами у ЦДХ покупала недорогие картины уличных художников. Совсем недорогие, потому что еще и цены сбивала - отчаянно торговалась... потом складывала холсты в прихожей или в углу спальни и больше уже к ним не прикасалась.

Характер у нее был жесткий и властный. Бухгалтер ее побаивался. Он лежал тихо и даже дышал как-то почти незаметно, как замершее в испуге животное.

Бухгалтер был в растерянности. Его тайный рай, его гурия, девушка мечты его, миф, взлелеянный все тем же проклятым американским кино в скудном детстве, которую он встретил три года назад, встретил и узнал всей душой в продавщице овощного магазина на окраине Москвы, Мэрилин Монро, хоть и увядшая немного, как овощи, которые она продавала... Три года он оберегал этот рай, гурию свою, не один раз, при малейшей опасности (он стал ревнив и мнителен) перетаскивая ее - с пеньюарами, серебряными ложками, мягкими креслами - в безопасное место, как кошка перетаскивает котенка. И теперь это надо было делать опять. Конечно, он принял меры тотчас, как за Евгенией закрылась дверь, но все равно на сердце у него было неспокойно.

Жена ткнула ему в бок острым, твердым локтем:

- Ты только послушай, что пишет этот болван! - и зачитала длинный абзац художественного текста.

- А, - пробормотал Бухгалтер. - Пусть что хотят, то и пишут, - и рухнул в беспокойный, влажный, смутный сон.

Утром Евгения позвонила Кларке.

- Не беспокойся, - сказала. - Со мной все в порядке.

- Ты где? - спросила Кларка.

- Это неважно.

- А-а-а... - протянула Кларка. - Ну, как хочешь... Мне тут звонили...

- Кто? - спросила Евгения.

- Не знаю... Сказали, что, если ты не угомонишься, они перекроют кислород моему мужу. У тебя есть муж?

- Нет, - сказала Евгения.

- А у меня есть.

Было слышно, как Кларка дышит в трубку.

- Я поняла, - сказала Евгения. - Не волнуйся.

- Я волнуюсь? Я не волнуюсь, - сказала Кларка.

- Вот и хорошо. Пока, - сказала Евгения и повесила трубку.

Евгения долго, бесцельно бродила по улицам. Реальность вставала вокруг нее непроходимой стеной, и она не понимала ее. Она прикасалась к одной ее стороне, но тут же вставала новая, она открывала одну дверь, но за ней уже была другая. Великая реальность складывалась из неисчислимых, многих реальностей, и они общались, взаимодействовали, влияли друг на друга, как химические элементы в гигантской колбе. И любые выводы из всего этого были бы неверны. Во всяком случае до тех пор, пока эта реальность не принимала застывшие, а значит, осуществленные формы прошлого.

Иногда она приоткрывалась перед Евгенией в самом неожиданном месте и в самое неожиданное время, и тогда как будто что-то вспыхивало в ее сознании, какой-то источник яркого, ясного света, и освещал все вокруг нее и она начинала видеть и понимать... Но когда это произойдет, она никогда не знала.

Евгения так и не нашла Николая Павловича, это ее угнетало. Она надеялась узнать о нем у Бухгалтера, но Бухгалтер был слишком непрост и самые главные свои мысли прятал глубоко, в недоступном для нее месте. Она чувствовала их, но прочесть пока не могла. Озарения не было, поэтому, чтобы вытащить их, подтянуть кверху нужны были время и обстоятельства, которых у Евгении уже не оставалось. Подводить Кларку она не могла. Пусть думают, что она "угомонилась".

Евгения в задумчивости шла и шла, не чувствуя ни голода, ни усталости, и вдруг споткнулась обо что-то... Прямо перед ней лежало нечто, похожее на человека. Евгения оглянулась - она была на знакомой улице рядом с местом, где еще недавно проходило собрание "наших", совсем недалеко от погребка, через отверзтую дверь дышавшего пивным перегаром. Нечто в ногах Евгении зашевелилось, высказалось внятно, но совершенно нецензурно, попыталось встать, но покачнулось и опять рухнуло на колени. Евгения узнала Тютина из деревни Тютино, хоть узнать его было довольно трудно - за время, прошедшее с их встречи, он зарос, обтрепался, а на лбу третьим глазом светил огромный синяк.

- Тютин, - сказала Евгения. - Что вы здесь делаете?

В ответ Тютин пробормотал что-то невнятное.

- Тютин! - повторила Евгения. - Вам надо возвращаться домой!

Тютин опять что-то пробормотал, но Евгения поняла, что возвращаться у него нет никакой возможности, деньги все кончились, и того, за кем он и ехал, того, кто прочтет "послание", он так и не нашел. Правда, был один из новых знакомцев по погребку, бывший учитель (то есть говорил, что бывший учитель), заинтересовался, выспрашивал, выказал полную душевность и водку свою к пиву предложил... Потом, правда, оказалось, что никакой он не бывший учитель, а бывший боксер, что и доказал, приложив к его лбу свою боксерскую печать, так и сказал, - приложу-ка я к твоему дурному лбу свою боксерскую печать, а потом вытряс из карманов последние деньги.

- Я поеду с вами, - сказала Евгения.

В плацкартном вагоне одновременно было душно и сквозило. Чинно распределились по полкам женщины с детьми, цыгане, солдаты, продавцы гербалайфа и продавцы чего-то еще с плотно набитыми дорожными сумками. И все это покачивалось в такт движению поезда, переговаривалось, исповедовалось, жаловалось, негодовало и просто поскуливало, и поедало свои бутерброды. Стаканы с жестяным стуком подпрыгивали в подстаканниках.

Тютин, умытый и относительно вычищенный, сидел напротив Евгении. Он был грустен. Его экзальтация, душевные его полеты и порывы - все выветрилось вместе с парами дешевого алкоголя. Сидел он усталый и опустошенный, как скорлупа от ореха, общество Евгении его сильно тяготило, и даже агрессивный, величественный синяк - боксерская печать - на его лбу потускнел, размылся и отливал унылой желтизной.

На другой день они сделали еще несколько пересадок, и с каждым разом вагоны становились все более душными и одновременно сквозными, все истошнее жаловались его пассажиры - женщины с детьми, солдаты, цыгане, продавцы гербалайфа и продавцы чего-то еще, все громче негодовали и меньше ели, а от туалетов все сильнее пахло мочой. Будто бы все глубже и глубже опускались они куда-то вниз, вниз, вниз, откуда тянуло землей и сыростью...