Олег Постнов - Песочное время - рассказы, повести, пьесы

Он огляделся. Луна поднялась уже высоко над крышами (была вторая ночь полнолунья), и близкий лес по ту сторону улицы чернел той глубокой и густой тьмой, которую рождает в тени один лишь только лунный свет. Фонари не горели. Невольно на миг присмирев и затаив дыхание, Кис недвижно смотрел перед собой, и вдруг подумал и представил себе, что Маша могла бы теперь стоять здесь, подле него, и лицо ее было бы освещено луною так, как он однажды видел, навязавшись провожать ее в зимний морозный вечер после дискотеки домой. И тотчас от этой мысли и видения боль в нем сделалась нестерпимой, он дернул головой и поспешно закурил, ломая спички.

В studio опять бубнила музыка. Пока Кис курил, она сменялась несколько раз, но стекла глушили ее, подрагивая в такт с нею, и здесь, на балконе, она казалась совершенно одинаковой, даже мелодии нельзя было различить. Докурив первую сигарету, Кис замерз, но немедленно схватил и следующую, так как иначе ему пришлось бы вернуться в studio, а этого он уже больше не мог. Да, собственно, он и не чувствовал холода: пальцы гнулись с трудом, но лицо горело, и зачем-то приложив на миг ладонь ко лбу, Кис мельком с безразличием подумал, что у него, вероятно, жар. Между тем с ним творилось странное. Курил он давно, еще класса с седьмого на переменах, и давно уже привык к сигаретам, а сегодня высадил их чуть не полпачки; и вот теперь, совсем неожиданно для него, дым вскружил ему голову. Машинально он поискал глазами, куда бы сесть, приметил в углу балкона детские сани, засыпанные свалявшимся снегом, тряхнул их, думая избавиться от снега, но они вмерзли полозьями в лед, так что снежная корка на них дала лишь трещину, и тогда он сел прямо на снег и облокотился спиной о балконные прутья.

Он не мог бы сказать, долго ли он так сидел. Внезапно музыка в studio стала резче и острей, дверь балкона скрипнула, и в узкую, прыснувшую светом щель просунулся Лёнчик, уминая в руках папиросу. Он криво и настороженно глянул боком на Киса, но ничего не сказал и зажег спичку, озарив на миг ладони и востроносую свою физиономию с прищуренными глазками, сейчас же снова угасшими в полутьме. Менее всего хотел бы Кис в эту минуту видеть Лёнчика, но оказалось - он почувствовал это, - что и с Лёнчиком было ему теперь легче, чем одному.

- Послушай, - сказал он вдруг, сам не зная зачем, и хихикнул какой-то робкой, жалкой частью своего существа. - Скажи: ты... гм... меня уважаешь?

Лёнчик опять поглядел на него боком, но ответил просто, без ёрничества и без той обычной своей насмешки, которая всегда у него была наготове для Киса.

- Вообще-то нет. А что?

- А... почему? - спросил Кис, вдруг весь и в самом деле заинтересовавшись, отчего именно не уважает его Лёнчик. При этом он улыбнулся, словно тот сказал ему что-то приятное; так, в сущности, и было: Лёнчик сказал правду.

- Да какой-то ты слюнтяй, - продолжал Лёнчик все так же просто. - И ничерта не можешь, только нюни распускать. - Тут он сплюнул сквозь зубы, не вынимая папиросу изо рта, и тем как бы еще показал, что и как нужно уметь - единственно для примера, не больше.

Кис вздохнул и молчал. Лёнчик тоже помолчал, быстро докурил, довольствуясь, как и все курильщики папирос, двумя-тремя затяжками, загасил папироску о каблук и, скинув окурок меж прутьев, удалился. Кис снова остался один.

Сидя на санях и потом разговаривая с Лёнчиком, он словно бы впадал по временам в дрему, не смыкая глаз. Но теперь опять сознание готово было заработать в нем отчетливо и бесперебойно, так точно, как и прежде, и он инстинктивно старался ему помешать, боясь и не зная, к чему это может привести его. Где-то внизу, по улице, прошли двое, громко разрушая смерзшуюся слякоть, и Кис слухом проследил отдаление их шагов. Вдруг собственные его стихи стали ему мерещиться - но это были не те, что он писал Маше, а как бы отдельные строчки из разных мест, и каждое слово отозвалось в его уме грубой фальшью. Он вспомнил, как думал вначале, что Маша была ему нужна "только в качестве музы, хе-хе" (так он пояснял Ёле), и сам находил правильным и необходимым влюбиться: "поэтическая прихоть, cela se comprend!.."* И вот теперь оказывалось - сомнений уже не могло в этом быть - что правдою было только то, что он любил Машу, это и вело его и им управляло, и теперь больше он был не в силах противиться, уже было поздно, окончательно поздно!

Кис вскочил. Снова то, что давило его в studio, схватило его. Чтобы не упасть, он оперся рукой о стену и расцарапал ладонь, но не приметил этого, ибо внутри все в нем бродило и металось, ища выхода - и тут почувствовал он, как что-то неотвратимо близится к нему и сейчас наступит. Он замер, не понимая, чт( это могло быть. Однако было оно уже рядом, возле него, еще миг - и оно сверкнуло ему зримой целью, минуя разум. Он покачнулся. Толкнув стену прочь, обеими руками схватился он за прутья перил и посмотрел вниз, через дорогу, на тронутый белой луной край леса. Что-то как бы смутно припомнилось в нем.

Более всего на свете Кис боялся высоты. Это был животный орвелловский страх, за грань которого человеческая душа добровольно не ступает. Но именно теперь Кис увидел, как во хмелю, и понял определенно, что нужно было ему делать. Он поскользнулся, переваливая ногу через верх перил, но крепко схватил воспламененными пальцами прут и благополучно сполз на ту сторону. Лицом к балкону присел он как бы на корточки, зыбко утвердив лишь носы туфель на скользком краю карниза, обведенного каймою из снега и льда, и, перехватывая поочередно руками прутья, миг спустя держал их уже у самого их основания. Ему показалось, что огромная холодная волна упала вдруг на его спину, но он еще сидел, скорчившись неподвижно, и меж собственных расставленных колен глянул вниз, в пропасть. И тотчас безмерное торжество его охватило: дикий страх, ударив изнутри него, опрокинул то, что давило снаружи, и Кис поспешно и неловко, словно спускаясь в холодную воду, вначале стал коленями на кайму, а потом отпустил вниз все тело, повиснув лишь на руках. Все последующее совершилось стремительно. Он понял, что висеть так нельзя, что нужно пустить прутья, что чуть лишь пустишь - и все кончится сразу, но вместо того его тело, не подчинившись воле его, во внезапной конвульсии рванулось куда-то вперед, животом или грудью, ноги, болтавшиеся в пустоте, нашли опору, и хотя пальцы послушно разжались, Кис на мгновение замер, стоя посреди перил нижнего балкона, а потом упал на этот балкон и от боли в коленях и руках понял, что жив.

Но уже ничего кроме этого не соображая, растерзанный, весь в снежных ссадинах Кис взгромоздился на ноги, окатил пустым взглядом светящийся квадрат окна, понял еще, что больше не существует силы, которая смогла бы его заставить даже только взглянуть в провал у него за спиной, и после того, толкнув в изнеможении дверь чужой квартиры, затянутую, как и у Ёлы, шторой и бог весть почему оказавшуюся открытой в ту ночь, Кис ввалился в эту чужую квартиру с грохотом, визгом и звоном неразбившегося стекла, сам споткнулся на пороге, и, тараща глаза, сел, или, вернее, упал на выщербленный теплый пол возле батареи. Обрубки слов неслись в нем; "Ёла говорила... старуха... нет, а Тристан..." - думал он, а между тем уже видел чужую новую комнату, почти лишенную обстановки, какой-то плательный шкаф, диван, торшер, книжную полку на стене, под нею стол с трельяжем, весь уставленный флаконами, тушьями, духами... И из-за этого стола, недвижно вперив в Киса зрачки расширенных блёклых глаз, вставала молодая женщина в домашнем халате, силясь отпихнуть от себя стул, на котором перед тем сидела, и который теперь мешал ей. С запоздалым ужасом она слабо вскрикнула, открыв рот - и тут по движению ее губ Кис узнал ее. Это была та самая девица-"звезда" из команды Лёнчика.