Юрий Бессонов - Двадцать шесть тюрем и побег с Соловков

Суд удалился на совещание.

Нервы сдали... Каждый думал свою думу. Но вот наши головы поднялись. Послышались отдельные фразы... Сначала шопотом. потом начался разговор. Казалось опасаться нечего.

Прошло пол часа... Час... Что-то долго... Взяли сомнения.

А за ними пахнуло и смертью. — Секретарь прошел к конвою. Конвой усилился и толпой вошел в зал. Что-то не ладно...

«Встать, суд идет!».

Лица судей изменились... Будет смертный приговор. Но кому?

Приговор состоял из краткого повторения обвинительного акта и постановления суда.

Первой части я не слушал. Я старался только уловить на каком месте по порядку стоит моя фамилия... Она шла пятой.

Может быть не расстреляют, но надо быть наготове... Я подвинулся к окну.

Председатель отчетливо, громко, и казалось, томительно долго, читал первую часть... Но вот...

«Суд постановил: бывшего Начальника Разведывательного отделения Железнодорожного фронта, бывшего Шт.-Кап. Герутца, крестьянина Н-ской губернии, деревни Б. И-ва и крестьянина деревни Е. К-ва, приговорить к высшей мере наказания: к расстрелу!»... подчеркнул последние слова председатель...

Дальше я опять не слушал... и только отрывки фраз долетали до моего сознания... «10 лет... Бессонов 5 лет...» и дальше что-то такое, «... но принимая во внимание предварительное заключение, какие-то амнистии... от наказания освободить.»

Герутц был бледен, как полотно, но спокойно, разумно, ссылаясь на договор, подписанный Ген. В-м, доказывал, что суд не имел права вынести ему такой приговор. И-в плакал и метался...

У дезертира К-ва волосы стали дыбом... Так просто — встали дыбом... Сперва лежали, а потом встали. На голове, у него образовалось шапка из торчащих в разные стороны, каких-то неестественно прямых, длинных волос.

Конвоиры подошли к ним вплотную, и, окружив штыками начали загонять в угол.

Через несколько минут их под усиленным конвоем повели в камеру «смертников»...

Я не выдержал, отвернулся, но продолжал стоять на месте.

«Вам сейчас выдадут документы», — обратился ко мне мой следователь, «вы свободны»...

Все вертелось в моей голове. Этот приговор, лица смертников, радость, что я жив, какая-то свобода...

Я с трудом понимал свое положение.

Оказалось, что мы все приговорены на разные сроки, но нам учтены разные амнистии, и мы свободны. Я был готов ко всему, но только не к немедленному восприятию свободы.

Документы получены, и 5 из 11-ти на улице... Жизнь и смерть еще не расплелись... На лицах неопределенные улыбки... нет слов... В голове неясно... Печаль борется с радостью.

Трудно передать ощущение свободы. Только тот, кто переживал поймет это... Жаль, что жизнь скоро стушевывает это ощущение счастья... Сидя ночью, с одним из выпущенных, в семье, приютившей нас, мы не спали, а полной грудью вдыхали это чувство и были действительно счастливыми людьми...

Опасность миновала... Но не совсем. Нужно было немедленно уносить ноги. Случаи вторичных арестов, и потом расстрела были обычным явлением.

Помаявшись перед визитом в «Особый отдел» за пропуском на выезд из Архангельска, я все-таки получил его, и на следующий же день, сел в вагон.

Поезд двинулся и в окнах замелькали знакомые места. В моей памяти рисовались картины недавнего прошлого.

Вот «Разъезд 21-ой версты»... Принудительные работы... Ст. Плясецкая, мой ветеринарный лазарет... Белые и красные.

Много тяжелых переживаний... Но все в прошлом. Жизнь впереди.

Устал я... Хотелось отдохнуть. Остановиться. Сделать передышку.

Довольно авантюр, тюрем, побегов, допросов, судов.

Автоматически, после выпуска из тюрьмы, я считался мобилизованным и получил предписание отправиться на Советско-Польский фронт, куда-то за город Смоленск. Но довольно войны, довольно драки... Довольно белых, красных, поляков. Все хороши... Попробовал...»

Что же делать?

Я знал, что если я предоставлю себя течению, то, как бывший офицер, вскоре займу какой-нибудь пост. Надо было выходить из положения.

До фронта я не доехал, то есть вернее свернул в сторону и засел в местечке «Полота» близ Полоцка. Служить надо было, хотя бы первое время, во чтобы то ни стало. И, я нанялся в Конское Депо. На моей обязанности лежала приемка лошадей, наблюдение за их уходом и сдача их в армию.

Надо сказать, что в то время я всей душой ненавидел простой Русский народ. Не свои ошибки я видел, а его ошибки, и во всем случившемся обвинял его.

Я считал его во всех отношениях ниже себя и мне подобных, и не мог помириться с его господством надо мной. Я всеми способами хотел вылить на него свою ненависть и чуть-чуть не поплатился за это очень жестоко.

У меня в подчинении были уборщики. В своем отделении я ввел жесточайшую дисциплину и нещадно третировал людей. Служа в Кон. Депо, я не скрывал, но и не афишировал своего пребывания у белых. Вопрос этот висел в воздухе.

Комиссаром там был Вишняков. Как все комиссары, он старался за что-нибудь зацепиться, чтобы кому-нибудь нагадить. Он вошел в соглашение с уборщиками, чтобы создать, против меня «дело». Они с радостью пошли на это, чтобы мне отомстить. Придраться ко мне со стороны службы было нельзя. Я во много раз больше понимал в моем деле, чем он, и поэтому, они обосновались на моем прошлом.

В конце 1920 года меня вызывает к себе следователь Витебского Военно-Революционного трибунала и предъявляет мне обвинение в том, что я во время пребывания у белых служил в контрразведке, допрашивал пленных, бил и расстреливал их. Я ему ответил, что мое дело уже рассмотрено Архангельским Военно-Морским трибуналом, и я оправдан.

«Есть новые данные. Ваше дело будет пересмотрено».

Меня арестовали и посадили в Витебскую тюрьму.

Начался мой желанный «отдых»...

Дело принимало серьезный оборот. Оказалось, что на меня донес один из уборщиков, который, сговорившись с комиссаром, показывал, что он сам был пленным, знает меня и все, что он показывал, лично видел. Моим показаниям не придавали никакой цены. — Верили «пролетариату».

Был назначен день суда. Я был уверен, что меня «стукнут». Но Бог спас. На последнем допросе, дня за три до суда, из показаний уборщика выяснилось, что все мои «преступные деяния» были мною совершены весной 1919 года. И это меня выручило. Не совпадали даты. На самом деле в это время, я был на принудительных работах — конюхом ветеринарного лазарета. Зацепка нашлась. Я вздохнул легче. Но как доказать свое alibi?..

И вот тут, я вспомнил, что в другом отделении Кон-Депо, я как-то встретил симпатичного малого, ветеринарного фельдшера, «сочувствующего» партии коммунистов, «товарища» Б-ва, который работал некоторое время вместе со мной, то есть был моим начальством в ветеринарном лазарете на ст. Плясецкой. Но как его найти и дать знать? На помощь мне пришла «шпана». Я написал ему записку, и она была ему передана.