Юрий Бессонов - Двадцать шесть тюрем и побег с Соловков

Опять суд... Опять стол, покрытый красной скатертью... Перед ним моя скамья подсудимых... моя «передышка» мой «отдых». Опять судьи... и та же процедура.

Как всегда, как можно скорей, я постарался взять инициативу в свои руки. И сразу перевел свои показания на даты... Вижу, мой доносчик бледнеет... Суд требует доказательств. Я ссылаюсь на Б-ва.

Его допрашивают. Он вытаскивает билет коммуниста и утверждает, что действительно весной 1919 года, я не мог быть у белых, так как я находился на территории красных. Ему верят. Суд прерывает заседание и удаляется на совещание.

Я спасен. Мой доносчик, мне кажется, похудел в несколько минут. Он видимо боялся, что его притянут к ответственности за клевету. Но суд решил иначе. В стране произвола все бывает. Как это ни странно, но с совещания суд не вернулся, своего приговора не объявил, а поступил так, как ему захотелось. — Вышел секретарь, передал мне мои документы и сказал, что я свободен.

Очутившись на свободе, я решил, что «довольно отдыхать» и пора приниматься за дело. В Советской России «кто не работает, тот не ест». А для работы надо было попасть в Петроград.

Дело было нелегкое и оказалось еще труднее, когда я приехав в Инспекцию Кавалерии и армии западного фронта узнал там свое положение. Я был расшифрован и стал мобилизованным для красной армии офицером.

Инспектором в кавалерии был полковник русской службы Ш-ть. Его комиссаром латыш Лея. Оба они делали «красную» карьеру. В нее же они захотели втянуть и меня. Вначале в форме любезного предложения мне предлагали кавалерийский полк. Я так же любезно благодарил и отказывался. Затем любезность сменилась более настойчивыми предложениями.

Я твердо упирался. Я знал, что здесь нельзя делать ни одного шагу, ни одного компромисса. Если сделал, то пропал.

Большевики сумеют заставить делать то, что они захотят. Свою волю ты уже потерял. Но трудно было выкрутиться. Тонко нужно было вести свою линию.

Борьба моя с инспекцией обострялась. Мне нужно было выиграть время. Наружно я ничего не делал, но на самом деле работал изо всех сил. — Я проходил через эвакуационные комиссии и перескочил уже на 5-ую.

Надо было по болезни эвакуироваться в Петроград. Но я был здоров.

К счастью в тюрьмах у меня во рту сломался золотой мост. На этом я и выехал. Приносил дантисткам цветы... Меня свидетельствовали... Выдавали удостоверения. И так я дошел до последней комиссии...

В это время в Инспекции уже готовился приказ о моем назначении.

Как говорят на скачках — я выиграл голову... Имея в кармане эвакуационный билет, я пришел в Инспекцию.

«Вы на этой неделе выезжаете на фронт и принимаете Н-й кавалерийский полк»... Сухо, в форме приказания, приветствовал меня инспектор кавалерии.

— «Простите, я сегодня по болезни эвакуируюсь в Петроград, не откажите отдать распоряжение, — заготовить мне документы».

Комиссар старался меня задержать, но ничего не мог сделать. Постановление эвакуационной комиссии отменить нельзя.

Все было в порядке. На все свои деньги я купил 7 поросят и сел в поезд...

«Дай Петроград!»

Я подъезжал к Петрограду в 1-м классе! На двух полках, в двух корзинах были у меня мои 7 поросят...

Провезу или нет!? Неужели протащивши всю эту порцию через все заградительные отряды, я отдам их в Петрограде?

Вот и Царскосельский вокзал... Забрав свою ношу на плечо, я, делая вид, что мне очень легко, направился к выходу. Уже около самого заградительного патруля я случайно провел рукой по пальто. И мой ужас...

Текут подлые! Все пропало... И был действительно момент, когда я потерял всякую надежду. Но «его величество случай» сохранил мне моих поросят. — Я тут же встретил железнодорожного служащего, бывшего носильщика на Балтийском вокзале. Много раз, когда я служил в Петергофе он таскал мои вещи и получал на чай.

«Проведите»...

Ужас и тоска охватили меня, когда я вышел на знакомые улицы: ведь это мой родной Петроград! Темнота. Мостовая перевернута. Народу нет. Мерзость. Куда, о Господи? И я побрел к своим знакомым. Теплый хороший прием, и я под кровом.

Так началась моя жизнь в Петрограде. И уж если я рассказывал о своем воспитании, полученном в тюрьмах, то расскажу и о его результатах. Выучили большевики меня жить... Выработали достойного им ученика... И вот, настал для них час расплаты. Не убила меня прежняя жизнь, а наоборот вселила в меня силу и крепость зверя, борющегося за свое существование.

Семь поросят, штанишки на ногах и больше ничего... Так я начал свои первые шаги. Во первых нужно «легализировать» себя. Надо сказать, что будучи «грамотным», все препроводительные бумаги писал я себе сам и только давал их подписывать. И составлял я их на все случаи — без точек над i.

«Удостоверение личности» — там сказано: «Прикомандированный к Инспекции кавалерии такой-то»... растяжимо. И это надо было использовать.

Я отправился в «Изоляционно-пропускной пункт». Предстал перед 4-мя болванами, сидевшими за столом, и молча подал свои бумаги.

«Вы кто будете — комсостав или красноармеец?»

Я немножко задержал свой ответ, тогда другой опередил меня и сердито рявкнул:

«У нас нет комсостава — пиши его красноармейцем».

Хорошо. «Легализация» начинается... Через месяц, на основании этой регистрации, я взял у них удостоверение, что я «красноармеец Бессонов, уроженец г. Петрограда, такого-то года рождения». А еще через месяц, на основании их же приказов, демобилизовался. Так я «легализировался». По трудовой книжке я стал демобилизованным письмоводителем, никогда ничего общего, ни с юнкерами, ни с офицерами, ни с судами, ни с тюрьмами не имевшим.

На улицах расклеивались плакаты-приказы: «Под страхом строжайшего, вплоть до расстрела, наказания, приказывается всем юнкерам, офицерам и т.п. являться в такие-то учреждения». Я подходил, читал и, решив раз навсегда, что это меня не касается, продолжал жить демобилизованным красноармейцем. Но все мое богатство, 7 поросят, скоро кончилось и встал вопрос о существовании. Надо есть и пить.

Уезжая на войну, я на Козухинских складах оставил все свои вещи и квартирную обстановку. Сейчас я решил навестить ее. Придя в то помещение, где она стояла, я увидел только груду фотографических карточек и одно трюмо. Карточки я забрал, подтянул свои единственные штанишки и с легким сердцем вышел на улицу.

Что же делать? Выходов было несколько. Первый. — Служба у большевиков. Но этот выход сразу отпал. Во-первых, это компромисс со своей совестью, на что я уже не мог идти... Во вторых подлаживание, пожатие руки всякой дряни и т.п. Я знал, что я может быть выдержу месяц, другой, но в конце концов, я их пошлю очень далеко... А они меня еще дальше... Нет, это не для меня.