Ал Разумихин - Короткая жизнь

Сперва я грешил на Нечаева. Но когда высказал свое предположение Ботеву, он решительно его отверг:

- Нет, он не станет рисковать вступать в конфликт с румынской администрацией. Чуть что, его вышлют из страны или, хуже того, выдадут русским властям.

Как-то в моем присутствии Ботев и Шапченко в разговоре между собой назвали имя Петраки Симова.

- Негодяй, - говорил Ботев. - Года три назад к нему стекалось немало денег, он сам предложил себя в корреспонденты. Немало богатых болгар из Румынии и России жертвовали через него деньги на вооружение четников.

- А он эти деньги прикарманил? - догадался Шапченко.

- Надо бы их отобрать, - сказал Ботев.

- За чем дело стало?

Дня через четыре разнесся слух, что Петраки Симова ограбили.

Я узнал это от Шапченко, когда он зашел ко мне поболтать.

- Слышали? Симова, говорят, ограбили.

- Это Нечаев гуляет?

- Не думаю, - уклончиво ответил Шапченко. - Потому что Симов - грубиян и Нечаев - грубиян. Нечаев его просто убил бы.

- Симов все-таки отдал?

- С ним поговорили, он и отдал.

- Как поговорили?

- По-хорошему. - Шапченко усмехнулся. - Как и следует говорить с крысой. Подпалили хвост и спросили.

Дальше я не расспрашивал, понял, что с Симовым обошлись довольно круто.

Обычно потерпевшие случившееся с ними сносили втихую. Ничего иного не ожидали и от Симова, тем более сам виноват. Однако Симов поднял шум. Румынская полиция вынуждена была встрепенуться. Заподозрили не кого иного, как Нечаева, - не Нечаева, конечно, Флореску, под чьим именем он жил.

Я ждал, чем все это кончится. Но дело обернулось так, как я и не мог подумать. Захожу днем в типографию Паничкова, я туда частенько захаживал днем. Ботев в роли метранпажа составляет газетную полосу из набранных статей. Весь погружен в работу и все же заметил меня.

- Рождество скоро, Павел.

- Скоро.

- А вам не хочется съездить куда-нибудь на праздники?

Он точно прочел мои мысли. Мне очень даже хотелось проехаться в Бухарест и навестить...

- Небось соскучились по Величке?

Я помялся.

- Вот и поезжайте, навестите Добревых.

- А здесь мне не нужно быть?

- Вот то-то и оно, что не нужно. Слышали, жалобу подал Симов?

- Конечно.

- И знаете, на кого пало подозрение?

- Слышал, на Флореску.

- Нет, - говорит Ботев. - Подозрение пало на вас.

Должно быть, я изменился в лице.

- Как на меня?

- Вот и уезжайте на недельку-другую, пока разберутся.

Ботев спасал Нечаева. Но это я понял много позже. Мой отъезд вел полицию по ложному следу. Через какое-то время мое алиби будет установлено. А тем временем...

Я так и поступил - уехал в Бухарест. Праздновал с Добревыми рождество, две недели вздыхал около Велички. И вернулся в Браилу, когда там все угомонилось, подозрение полиции на мой счет было снято.

Но не успокоились хыши, как называли себя бездомные эмигранты. Они не были бродягами в прямом значении этого слова. Хыши и рады были бы жить оседлой жизнью и трудиться на одном месте, но преследования турецких властей лишали их и работы, и крова, и самой родной земли.

Среди болгарских эмигрантов явно наметилось оживление. Все, кто мечтал о возвращении на родину, совершенно очевидно к чему-то деятельно готовились. Все чаще совершались экспроприации. И в городе догадывались, что они производятся отнюдь не в целях личного обогащения.

Что касается меня, то я в такие дела не вовлекался, и ничего мне о них не говорилось. Но по случайно оброненным словам, по некоторым намекам я нередко даже знал о готовящихся операциях.

В серии этих налетов дошла очередь и до Петреску. Это был орумынившийся болгарин, видный браильский богач, предметом поклонения и любви которого являлась несгораемая стальная касса-сейф, выписанная им из Лондона.

Январским солнечным днем - на дворе стоял легкий морозец - четверо в самодельных масках вошли в контору Петреску и, приставив к его горлу кинжал, на глазах владельца взломали хитроумно устроенную кассу, изъяли оттуда всю наличность и скрылись.

Толстый Петреску проявил несвойственную расторопность. Только успели налетчики исчезнуть, как он с не меньшей поспешностью очутился в полицейском управлении, угрожая поднять на ноги все бухарестское начальство. Уже вечером стали известны имена преступников - Владиков, Брычков, Хаджия и Бебровский. А к утру они уже сидели в каталажке. Тут не было особой заслуги полиции. Все тайны в этом провинциальном городке были шиты белыми нитками. "Эксы", внешне выглядевшие, возможно, эффектно, имели множество упущений.

Ограбление Петреску вышло за рамки эмигрантских междоусобиц. Слишком уж он был богат, слишком много было у него в Румынии деловых связей. Следствие пошло полным ходом. Преступников легко изобличили. Да и сами они не очень-то упорствовали в отрицании своего участия в налете. Вина арестованных была столь очевидна, что не прошло двух недель, как состоялся суд.

Суровый приговор висел над головами обвиняемых. Однако подсудимых спасло непредвиденное обстоятельство. На помощь им пришел Ботев. Он подал заявление, что берет на себя защиту четырех подсудимых.

Надо признать, что не было места, где Ботев не пользовался бы огромным авторитетом. Среди болгарских эмигрантов. Среди городских обывателей. Среди румынских чиновников. И даже среди полиции. Стоило ему подать заявление в суд, как весь город заговорил о том, что учитель Ботев не побоялся взять на себя защиту незадачливых разбойников, осмелившихся поднять руку на Петреску.

Ботева, конечно, отговаривали: мол, не надо привлекать к себе внимание. Выражение открытого сочувствия к виновным может вызвать толки о причастности вас самих к ограблениям. Но разве можно было остановить Ботева подобными предостережениями?

- Совесть не позволяет мне оставить наших хышей в беде, - говорил он в кофейне друзьям. - Без помощи им несдобровать. А рисковали они ради общего дела.

Я был на том суде, не мог не пойти. Помещение суда не могло вместить всех желающих. Я пришел заранее. Сидел в первом ряду и внимательно наблюдал за происходящим.

Судья - в кресле за столом. Прокурор - за деревянной решеткой, с одной стороны. Адвокат, Ботев - за такой же решеткой, с другой стороны. И чуть повыше - скамья подсудимых.

Судья и прокурор, молодые румынские чиновники, преисполнены чувством и собственного достоинства, и достоинства представляемого ими государства.

Надо сказать, что молодое румынское государство переживало весну своего существования. Немногим более десяти лет, как оно обрело независимость. К тому же в течение первых пяти лет им управлял такой прогрессивный государственный деятель, как Александр Куза. Снисходительное отношение к людям никому еще не вменялось в вину, а стремление соседней Болгарии к независимости вызывало симпатию и уважение.