Екатерина Краснова - Люди и вещи

— Лучше бы ты дома сидела в такую погоду, — убеждал Павел Александрович. — Слякоть, мерзость, туман — а ты уже и так кашляешь.

— Пустяки. Мне необходимо. Мы с Соней с утра до вечера ездили все эти дни, и всё-таки ещё много осталось покупок. И так едва успею. Мне ещё надо к Аравину подарки прислуге купить.

Выходя от Аравина, где она приказала послать к себе на дом купленные куски материи, Елена Николаевна зашла в Казанский собор. Она давно собиралась пойти посмотреть на все эти мешки и кули, которые там жертвуют для голодающих. Говорят, очень много жертвуют. А от Аравина всего два шага.

Мешков и кулей было действительно много. Какое-то странное, совсем новое чувство охватило Елену Николаевну при их виде.

«Так странно видеть эти мешки в церкви, на полу!» — промелькнуло у неё в голове. Но совсем не то её поразило, что сказалось словами, а другое, несознанное. Ей показалось, что этих кулей и мешков бесконечно много — целая гора. Стало быть, голодающих-то много? Они в самом деле есть, где-то далеко, как бы в другом мире, который она себе совсем не может хорошенько представить. Они есть, они живут, т. е. умирают с голода. Боже мой, сколько кулей, сколько мешков!

— Капля в море, поймите вы, капля в море! — раздался около неё раздражённый голос.

Она вздрогнула и обернулась. За нею оживлённо разговаривали двое мужчин.

— Вы говорите, много пожертвований! — говорил высокий господин в распахнутой енотовой шубе, сильно жестикулируя рукой, в которой держал меховую шапку. — Вы вспомните, батюшка, что тридцать миллионов голодных прокормить надо до нового урожая — если ещё он будет!

«Тридцать миллионов, — машинально повторила Елена Николаевна про себя. — Сколько же это?» — она не могла себе представить тридцати миллионов людей. Но это что-то ужасно много.

Как жарко в церкви! Она распахнула свою чернобурую ротонду.

— А что мы им даём, этим тридцати миллионам? — продолжал господин громким шёпотом. — Сухие корки? А? Ведь все эти кульки и мешки, — он повёл на них рукою, — это что? Корки!

— Не одни корки… — начал было его собеседник.

Но тот не слушал.

— Да и те корки не мы даём, а по большей части дают те, которые, пожалуй, и сами бы их доели в другое время; и это и есть пожертвование настоящее. Когда мы даём корки — нам стыд, да, стыд-с! Сами ростбифы и рябчиков едим, а жертвуем корки! Скажите, какая жертва!

Собеседник заволновался:

— Но, позвольте, однако! Кажется, нельзя упрекнуть наше общество в равнодушии. Кажется, ни одно учреждение…

— По одному проценту! Знаем-с!

«Мы по три даём!» — с облегчением припомнила Елена Николаевна. Ей становилось как-то ужасно нехорошо. Этот раздражительный господин точно бранится; бранит всех, и в том числе, как будто и её, и её мужа. Ей хотелось заговорить, в чём-то оправдаться. И она ждала, что собеседник раздражительного господина оправдается за неё и за всех. И он действительно оправдался.

— Иные по три и по четыре! — сказал он.

Но раздражительному господину и этого было мало.

— А на Мазини по сколько процентов ухлопают? — воскликнул он. — А на Смуровых и Елисеевых? А ёлки и игрушки?

«Господи! Какой злой этот господин! — мысленно воскликнула Елена Николаевна. — Ёлки и игрушки! Да ведь это детям… А дети чем же виноваты? Да и вообще никто не виноват… Чего же он бранится?»

Она поплотнее закуталась в ротонду, точно холодно ей стало от слышанных ею речей, и поскорее отошла от разговаривающих. Ей хотелось ещё посмотреть хлеб, который выставлен в соборе по приказанию митрополита и прислан, кажется, из Казанской губернии. Но когда она его увидала, ей опять не поверилось. Это? Это хлеб? Да разве можно это есть?

«Ах, опять этот ужасный господин подошёл!»

— Полюбуйтесь! — шипел он, указывая на поразивший её кусок хлеба, и ей показалось, что он обращается к ней. — Ведь это хорошо нам смотреть! А ведь там-то только это и есть! Этот вот кусок не то глины, не то камня какого-то, это теперь заменяет нашему народу суп-с, жаркое-с и пирожное! Да-с! Это его ростбифы, его рябчики! Да ещё и это не у всякого есть. В сравнении с этим и кажутся роскошью и свекольники, и картофель, и кисель, и пустые щи, которыми Толстой кормит целого человека за полтора рубля в месяц…

— Ну, и ехали бы к вашему Толстому! — внезапно огрызнулся его собеседник.

— И поехал бы, если бы мог! Но разве я человек свободный? Ведь я служу-с! Вы забываете, что я служу!

— Отпуск возьмите, в отставку выходите!

Теперь они оба кричали, и оба были злы.

Елена Николаевна решительно пошла к выходу. Она ненавидела в эту минуту этого незнакомого человека; у неё было такое чувство, точно он её прибил. Она заторопилась домой. Темнота на улицах стояла такая, точно полночь настала; а и четырёх часов ещё не было.

«Ужасная, в самом деле, эта петербургская погода! — думала она, чувствуя, что сырость пробирает её насквозь, и дрожа в своей тёплой ротонде. — И какой мрак! Даже электричество какое-то тусклое. Отвратительный, злой, антипатичный господин! Но неужели новая кухарка тоже такой хлеб ела? И оттого у неё такое лицо, точно распухшее от пьянства? А между тем, надо всего только полтора рубля в месяц — пять копеек в день — чтобы накормить человека… Всего пять копеек!»

Отдавая швейцару полтинник, чтобы заплатить извозчику, и поднимаясь по своей ярко освещённой лестнице, устланной бархатным ковром, Елена Николаевна думала, что полтинник — это значит десять раз пять копеек, значит на полтинник можно накормить десять человек в день. Как дорого она заплатила извозчику!

«Что за глупости!» — опомнилась она и тряхнула головой, точно желая отогнать эти мысли.

Но это ей не удалось. Весь вечер назойливо лезли ей в голову пятачки, полтора рубля в месяц, десять человек в день на пятьдесят копеек.

— Лена, ты, однако, ужасно кашляешь, и у тебя совсем нехороший вид, — заметил Павел Александрович с беспокойством, собираясь уезжать после обеда в какой-то комитет. — Ты наверно простудилась!

— Да, кажется. Я заходила в Казанский собор…

— Зачем? — удивился муж.

— Мне хотелось этот хлеб посмотреть… Знаешь, который выставлен, — конфузясь, сказала Елена Николаевна.

— Ну? И видела?

— Да. Ужасное что-то, этот хлеб. Похож на глину.

— Говорят. Ну, так ты пошли за доктором, милая. Я тебя прошу! Право. У тебя совсем нехороший вид.

— Пустяки. Завтра наверно всё пройдёт! — сказала она нетерпеливо, чувствуя, однако, что сама этого не думает, что ей в самом деле нехорошо.

Главное, какое-то напряжённое состояние, и всё холодно. Уж не послать ли в самом деле за доктором? «Доктору пять рублей за визит, — отвечал внутренний голос, — а на пять рублей сколько же можно накормить человек в день? Сто! Целую толпу. Или одного человека кормить сто дней — больше трёх месяцев».