Екатерина Краснова - Люди и вещи

— Барыня, кухарка пришла к приказу, в вашем кабинете дожидается.

— Хорошо, иду. Да, принесите мне плюшевую накидку, Поля. Или нет, лучше большой оренбургский платок.

Елена Николаевна уселась в большом кресле, в своём уютном кабинете, укуталась платком и положила ноги на скамеечку.

— Как вас зовут? — неожиданно спросила она у кухарки, дожидавшейся в почтительной позе.

— Маланьей, сударыня.

— Ну, так вот что, Маланья… — Елена Николаевна остановилась, точно припоминая что-то.

— Вы насчёт оленины, сударыня? Приказывали мне узнать, так я…

— Нет, нет, я совсем не про то. Давно вы из деревни?

— Вторую неделю, сударыня.

— Вы из какой губернии?

— С Тульской.

— Как? Разве и там голод? И там такой хлеб едят?

— Какой уж хлеб, сударыня, хлеб-то давно подобрали. Так кое-что. Наказал Господь. Видно и мякины себе не заслужили за наши грехи. Страшно смотреть на наш хлеб — ровно каменный. Размачиваешь, размачиваешь в водице — осклизнёт, а не помягчает. И сытости никакой нет — только жуёшь, время проводишь.

Кухарка разговорилась очень охотно, и Елена Николаевна её не останавливала. Она только пристально смотрела в лицо Маланье и думала, что это она с того хлеба такая. Теперь лучше стала, но всё что-то ещё странное в её лице. Или уж ей это кажется?

— Как к вам-то поступила, ровно в рай Господень, — говорила кухарка. — До хлеба-то дорвалась, просто, думала, никогда его не наемся, ни к чему и не тянет — всё бы хлебца, вот он, мол, какой хлебушка-то настоящий, сладкий, мягкий…

«Так вот отчего у нас столько хлеба выходило это время… А я-то удивлялась!» — мысленно вставила Елена Николаевна.

— И живёшь-то ровно в царствии небесном — и сытно, и тепло, слава Тебе, Господи! Темно тебе — свечечку или бы лампочку зажжёшь, несолоно — соли возьмёшь, посолишь… И им, стало быть, помога: вот даст Бог, месяц проживу, пожалуете, что я у вас заслужила, и им пошлю в деревню, хошь бы ребятишкам…

— А у вас и дети есть?

— Была одна девочка, да померла нынче осенью. У невестки четверо; теперь после брата вдовой осталась, скотину продала, что кормить нечем: чуть не даром отдали, ну и ревут ребята с голоду. Глядела, это я глядела, и от них уезжать на сытую жизнь совестно, да и оставаться толку мало. Всё проели, что с собою привезла, одежду даже всю. Лучше уеду, думаю, на место поступлю, им же помогать стану…

Елена Николаевна поспешно достала ключи и отперла письменный стол.

— Я вам сейчас дам, сейчас же пошлите, — заторопилась она. — Скорее пошлите!

— Я и сама хотела было попросить у вас сколько-нибудь вперёд, сударыня, да не посмела, мол, недели ещё не зажила… Благодарствую покорно, немножко бы.

— Это не вперёд, а так… Я хочу послать, пошлите им, только поскорей! — торопливо заговорила Елена Николаевна, пересчитывая бумажки. — Вот, пятьдесят рублей. Поскорее пошлите!

Кухарка бухнулась ей в ноги.

— Пошли вам, Господи, Царица Небесная! — проговорила она, всхлипывая. — Матушка, уж я и не знаю…

— Что вы! Что вы! Встаньте, Маланья! Разве это можно! — закричала Елена Николаевна.

Но кухарка не вставала и продолжала плакать и бормотать что-то невнятное.

Тогда и Елена Николаевна села в кресло и заплакала. О чём? Она и сама не знала. Нервы очень расстроились, устала. Надо принять валериановых капель. Поздно заказала обед Елена Николаевна, и написала кухарке письмо в деревню, и узнала ещё, что в этой деревне сорок шесть дворов, и во всех дворах тоже самое. Двести душ, говорила Маланья, и это гораздо легче было себе представить, чем тридцать миллионов. Но, когда, наконец, Маланья со своим мокрым, заплаканным лицом, радостно ушла, снабжённая распоряжениями насчёт оленины и драгоценным письмом, Елена Николаевна осталась одна и погрузилась в свои мысли, далеко не разделяя радости своей кухарки. На сердце её лежал какой-то камень, и мысль усиленно работала.

Ну вот, она тоже пожертвовала на голодающих, много пожертвовала — ведь это много, пятьдесят рублей? В газетах редко увидишь, чтобы столько жертвовали (Елена Николаевна последние дни читала газеты) — всё больше один рубль, три рубля, много «десять рублей от неизвестного»… Но совсем это не облегчило её совести… Прежде у неё даже точно и не было этой совести — как-то она её не чувствовала. Да разве это пожертвование? Пожертвования — это кладут в кружку, «соглашаются отчислять процент», и т. д., ну точно в кружке или в департаменте оно и останется — никакого при этом нет особенного чувства; всё равно, что выпить стакан воды — так как-то… А когда она эти пятьдесят рублей отдавала, у неё билось сердце, и слёзы капали из глаз, и было такое чувство, что надо вот встать, поскорее схватить деньги и торопиться, бежать… Господи, скоро ли ещё они дойдут? «Дети ревут от голода», — говорит Маланья. Ведь вот, когда Сонина Лидочка заплачет, когда хочет кушать, и котлетка ещё не готова, весь дом бегает, все торопят няню, няня бранит кухарку, все интересуются, скоро ли зажарят котлетку, хотя Лидочка недавно кушала тапиоку. И Соня сердится, если котлетка опоздает на две минуты.

— Как же это вы не распорядились, няня? Ведь ребёнок кушать хочет!

Это ужасно!

И няня чувствует свою вину. Ещё бы!

Вот Маланья говорит, — что этих пятидесяти рублей невестке с детьми почти до нового хлеба хватит. Это хорошо. Но это «один двор»; а там ещё сорок пять остаётся, и в них тоже ребята ревут, и всё точно также. А ведь деревень много, где голодающие. Губерний, говорят, семнадцать, а в каждой сколько может быть уездов? И в уезде деревень? Тридцать миллионов людей… Нет, это невозможно себе представить. А одна деревня — Маланьина — там двести человек голодает, нет, теперь уж на пять человек меньше, им послано пятьдесят рублей.

Нельзя ли послать ещё? Хоть сколько-нибудь? Надо рассчитать деньги.

Елена Николаевна опять открыла письменный стол и начала быстро пересчитывать деньги, аккуратно разложенные по разным конвертам и бумажникам. Она была аккуратная хозяйка, и аккуратно вела счета, и всё записывала; на всё у неё была положена и отложена известная сумма, и на самое необходимое, и на экстренные расходы.

Денег было много; но всё отложенных на самое необходимое; в экстренных расходах оставалось всего полтораста рублей. В последние дни она ужасно много истратила; но хоть это и было экстренное — по случаю праздника — но в то же время и необходимое…

Подарки прислуге, игрушки детям, турецкая оттоманка — сюрприз мужу, холодильники для шампанского у Кача (тоже, в сущности, для него, он так давно желает их иметь), а под Новый год это необходимо, когда такой торжественный ужин, да, необходимо… Разве необходимо? Ведь до сих пор обходились? А они стоили двести рублей. Двести, можно в четыре семьи послать ещё по пятидесяти рублей — до нового хлеба…