Николай Каронин-Петропавловский - Снизу вверх

Каждый разъ, въ извѣстное время, изъ деревень идетъ въ большіе города народъ съ цѣлью получить денегъ какъ можно больше. Одни идутъ на заводы, другіе — въ трактиры, третьи — въ чернорабочіе, кто куда успѣетъ. Половина этого народа, однако, всегда пропадаетъ зря. Никто изъ нихъ, идя въ городъ за деньгами, не знаетъ, какимъ образовъ онъ возьметъ ихъ; знаетъ только, что взять непремѣнно надо, не столько для себя, сколько для той самой деревни, откуда онъ вышелъ, и гдѣ у отца одного вотъ-вотъ ужь корову хотятъ отнять, ужь хватились за рога и за хвостъ тянутъ въ разныя стороны за долги, надо спасать, и для этого надо взять въ городѣ денегъ, иначе корова пропадетъ; у другого дома остался братъ и этому брату плохо, если не взять денегъ, то брата поминай какъ звали. У третьяго, у четвертаго, у пятаго и у всѣхъ вообще идущихъ въ городъ осталась въ деревнѣ какая-нибудь пропасть, которую надо пополнять деньгами. Наконецъ, и сами эти идущіе въ городъ такъ наголодались, что нѣтъ больше силъ терпѣть… И вотъ гдѣ пропадаетъ много народа! Всѣ мысли его такъ сосредоточены на получкѣ во что бы то ни стало денегъ, что онъ не разбираетъ уже способовъ; оттого и въ острогъ попадаютъ, сидятъ тамъ, судятся, возбуждая недоумѣніе и въ судьяхъ, и въ публикѣ. Изъ разбирательства дѣла по большей части оказывается, что никакой злой воли вотъ въ этомъ лохматомъ парнѣ нѣтъ и не было, когда онъ учинилъ мошенничество или кражу, или другое какое незаконное дѣяніе; у него, напротивъ, было самое мирное намѣреніе: купить что слѣдуетъ, а оставшіяся деньги послать въ деревню для спасенія отца, брата, дѣда. А мошенничество онъ совершилъ потому собственно, что, кромѣ этого намѣренія, у него никакихъ побочныхъ соображеній, во время мошеннической получки денегъ, не было.

Приблизительно такое же приключеніе испыталъ Михайло Лунинъ. Пришелъ онъ въ городъ за деньгами. Но деньги зря не валяются. Наконецъ, онъ наткнулся на предпріятіе, обѣщавшее большую получку денегъ, и, ни о чемъ не думая, выполнилъ его… А послѣ этого попалъ въ острогъ и сидѣлъ тамъ. Потомъ судился, но на судѣ обнаружилъ полную свою душевную наготу, былъ понятъ, оправданъ и пущенъ на волю… Все это произошло съ нимъ такъ, какъ съ тысячами другихъ деревенскихъ юношей. Но только дальнѣйшая судьба его была не похожа на судьбу другихъ. Тѣ, другіе, погибали, а онъ продолжалъ рости; острогъ, гдѣ онъ сидѣлъ, не развратилъ его, а только ужаснулъ и перевернулъ всѣ его мысли. Отъ всѣхъ, кто потомъ зналъ его и любилъ, онъ долго скрывалъ эту мрачную тайну своей жизни; и долго ужасъ и стыдъ нападали на него, лишь только ему приходилъ на память этотъ темный эпизодъ его жизни.

Такой же ужасъ овладѣлъ имъ и тотчасъ послѣ того, какъ онъ, очутившись на улицѣ, среди толпы людей, изумленно оглядывался по сторонамъ, не рѣшаясь сдѣлать шагу отъ зданія суда. Невѣдомый раньше его дикой натурѣ страхъ всецѣло завладѣлъ имъ. Онъ стоялъ, прижавшись къ стѣнѣ, и испуганно смотрѣлъ на проходящихъ. Ему казалось, что нѣкоторые изъ нихъ презрительно оглядывали его, а на ихъ устахъ, казалось ему, было написано: мошенникъ! Онъ упалъ духомъ. Неужели онъ — мошенникъ и такимъ останется навсегда?

Но все-таки черезъ нѣкоторое время онъ пошелъ, самъ не зная куда. У него ничего опредѣленнаго не было въ виду кромѣ какого-то смутнаго желанія вырваться откуда-то… Нѣтъ ощущенія болѣе страннаго, нежели эта внутренняя пустота, въ особенности когда она поселяется въ здоровомъ, молодомъ тѣлѣ; Михайло чувствовалъ, что тѣло его хочетъ распасться, развалиться на куски, лишенные внутренняго содержанія и поддержки, оно казалось ему страшно тяжелымъ, и онъ съ усиліемъ тащилъ его вдоль улицъ.

Но все-таки онъ шелъ, тихо, тяжело и безъ цѣли. Такъ онъ прошелъ площадь, множество улицъ, весь городъ, вышелъ за предѣлы его и сѣлъ на берегу рѣки, не зная самъ, зачѣмъ онъ это сдѣлалъ. Онъ смотрѣлъ на воду, на противоположный берегъ рѣки, на баржи, на пароходъ, который тянулъ ихъ, на людей, виднѣвшихся изъ-за бортовъ судна, но едва-ли видѣлъ все это. Его внутреннее состояніе можно бы выразить такъ:

— Господи! да что мнѣ нужно?

Ибо онъ дѣйствительно не зналъ, что надо ему. Изъ деревни онъ убѣжалъ затѣмъ, чтобы нажить много денегъ, по крайней мѣрѣ, самъ думалъ, что за этимъ… Теперь же онъ не понималъ, зачѣмъ ему деньги? Деньги? но за нихъ, пожалуй, влопаешься въ какую-нибудь подлость. Хлѣбъ? но хлѣба вездѣ можно достать. Что же надо ему, деревенскому юношѣ, рабочему человѣку, одаренному какою-то необычною жаждой борьбы съ чѣмъ-то, гонимому какою-то силой, нигдѣ не дававшей ему покоя? И вотъ все существо Михайлы проникнуто было вопросомъ: чего же ему надо? Онъ для чего-то убѣжалъ изъ деревни, ищетъ что то, ловитъ какую-то вещь — и самъ не знаетъ, что кто такое?… Но только не деньги.

Городской шумъ не доходилъ до него; городъ былъ скрытъ отъ его глазъ, только на небѣ стоялъ дымъ съ пылью, обозначавшій мѣсто, гдѣ онъ раскинулся. Мѣсто было пустынное, песчаный берегъ рѣки, песчаные бугры далеко по всему берегу, кирпичные сараи, едва поднимавшіеся надъ землею, — вотъ все, что окружало Михайлу. Справа отъ него спускалась внизъ къ рѣкѣ дорога, проторенная лошадьми, ходившими на водопой, и водовозами, но и на этой дорогѣ долгое время никто не показывался. Михайлѣ стало жутко. Одиночество смутило его, наконецъ… А прежде онъ жаждалъ вездѣ быть одинъ, и всѣ люди были для него чужими, подозрительными… Въ эту минуту онъ радъ былъ бы всякому существу.

Существо это, къ радости Михайлы, показалось въ образѣ водовоза, сидѣвшаго на бочкѣ. Такъ какъ водовозъ весь былъ вымазанъ глиной, вплоть до ушей, то Михайло заключилъ изъ этого, что онъ работаетъ на кирпичныхъ сараяхъ, что сейчасъ же подтвердилось. Водовозъ, между тѣмъ, заѣхалъ въ воду, слѣзъ съ бочки, сѣлъ на песокъ и неторопливо сталъ вертѣть изъ газеты сигарку, послѣ чего закурилъ ее и сталъ плевать въ воду, наблюдая, куда теченіе уноситъ его слюни. Михайлу онъ замѣтилъ, но, занятый своимъ дѣломъ, долго не поворачивалъ къ нему головы.

Наконецъ, выкуривъ сигару до корня и не вставая съ мѣста, онъ спросилъ юношу лѣнивѣйшимъ тономъ:

— Безъ работы, должно, находишься?

— А ты почемъ знаешь? — возразилъ Михайло угрюмо.

— Да ужь видно гуся сразу… небось изъ деревни?

— Изъ деревни. А что?

— Да такъ… Знаю самъ — денегъ нѣтъ, жрать нечего, отецъ съ матерью да съ ребятами воютъ, ну, и побѣжалъ въ городъ за счастьемъ. А, между прочимъ, въ городѣ-то сразу счастья не даютъ, особливо который ежели не понимаетъ, гдѣ его искать… Знаю все! Я самъ, братъ, изъ деревни. Только ужь я давно. Сначала уходилъ въ городъ по зимамъ, а на лѣто домой — убираться. Бѣгалъ, бѣгалъ я такъ изъ деревни въ городъ, изъ города въ деревню и порѣшилъ, потому зря только ноги обиваешь. Прибѣжишь зимой въ городъ — тутъ нѣтъ ничего! Прибѣжишь лѣтомъ въ деревню — тамъ нѣтъ ничего! Взялъ, да и прекратилъ съ хозяйствомъ, привезъ сюда жену, ребятъ, разсовалъ всѣхъ кого куды: дѣвочку въ трактиръ въ судомойки, мальчишку въ трактиръ на побѣгушки, жена при мнѣ, я самъ у Пузырева, который что прикажетъ, то и дѣлаю… Идодъ, однако, хорошій!