Николай Каронин-Петропавловский - Снизу вверх

На все способный, Исай, кромѣ того, исполнялъ еще другія домашнія работы, даже не свойственныя мужскому полу. Нерѣдко хозяйка просила его, за отсутствіемъ няньки, поводиться съ ея груднымъ ребенкомъ. Исай съ величайшимъ удовольствіемъ брался за это порученіе: носилъ ребенка на рукахъ съ нѣжностью кормилицы, возилъ его въ коляскѣ, забавлялъ его разными штуками. Онъ такъ увлекался своею ролью, что совершенно забывалъ себя, весь отдавшись маленькому крошкѣ. Когда тотъ собирался заплакать, Исай пускалъ входъ всевозможныя успокоительныя средства: мяукалъ, какъ кошка, щелкалъ, какъ сороки, мычалъ, какъ корова, высовывалъ языкъ, дергая себя за носъ, или прятался вдругъ подъ коляску, ложась плашмя на землю. Ребенокъ, наконецъ, забывалъ свое намѣреніе кричать, пораженный прыжками и метаморфозами огромнаго мужичищи. Когда же ему хотѣлось спать, Исай бралъ его на рукя и убаюкивахъ его пѣсней, которую тянулъ хриплымъ голосомъ, но тихо, какъ будто шепталъ, при этомъ раскачивался всѣмъ тѣломъ монотонно и самъ закрывалъ глаза, какъ соловей во время трелей.

Такъ поступалъ онъ на глазахъ, искренно и изъ всѣхъ силъ исполняя всякое порученіе. Искренность его не подлежала ни малѣйшему сомнѣнію. Пузыревъ однажды застрялъ въ весенней зажорѣ — Исай вытащилъ его на своихъ плечахъ, а самъ пролежалъ два мѣсяца въ горячкѣ. Въ другой разъ онъ бросился, съ рискомъ быть разбитымъ на куски, на лошадь, которая трепала Пузырева. Но едва его спускали съ хозяйскихъ глазъ, какъ онъ дѣлался самъ не свой и не зналъ, куда дѣть свои руки, свою голову, свое тѣло. Когда для него выходилъ въ будни свободный день, то онъ убивалъ его безсмысленно; онъ тогда или валялся на соломѣ, или бродилъ по городу съ шальнымъ лицомъ, заглядывалъ во всѣ трактиры, и если ему удавалось встрѣтить пріятеля, соглашавшагося вывести его изъ такого тягостнаго настроенія, то онъ сейчасъ напивался, немедленно же вступалъ въ драку съ этимъ же самымъ пріятелемъ и сейчасъ же ему раскрашивалъ физіономію. Такъ онъ наполнялъ день. Потому внутри у него было пусто. Самъ онъ никогда не могъ придумать порядка для своей жизни и наполнялъ внутреннюю пустоту свою тогда только, когда ему приказывали сдѣлать это, бѣжать туда, работать тамъ, умереть вотъ здѣсь… И дѣлалъ, бѣжалъ, работалъ, умиралъ. Получивъ приказаніе, наполнившее его пустоту смысломъ, хотя и чужимъ, онъ моментально дѣлался изъ апатичнаго и тупого существа человѣкомъ, способнымъ на всѣ руки, старательнымъ, умницей.

И онъ легко принималъ все чужое, — все, что ему приказывали, всякій порядокъ, не имъ выдуманный, всякое дѣло, не имъ начатое. Легко онъ сносилъ и обиды въ жизни, — обиды, неминуемо сопряженныя съ приказаніями, съ чужою волей, съ чужими капризами, лишь бы эти приказанія исходили отъ какой-нибудь силы. А силой для него былъ всякій, кто держалъ въ рукахъ палку, изъ чего бы эта палка ни состояла. Когда эта палка била его, ему было больно, но законность существованія палки не вызывала въ немъ сомнѣнія.

Въ глубинѣ души, подъ самою послѣднею подкладкой его мыслей, онъ не признавалъ за собой «нравовъ», по той причинѣ, что не зналъ ихъ, не зналъ ничего истинно-человѣческаго, справедливаго, идеальнаго; вся жизнь его, съ нѣжнаго дѣтства, протекла въ принятіи собственными ребрами всего безчеловѣчнаго, несправедливаго, грѣшнаго. Съ этими явленіями грязи и безчеловѣчія онъ тамъ сжился, что считалъ за чистое для себя снисхожденіе, когда его тѣмъ или инымъ путемъ не драли, и все, что выходило изъ предѣловъ насилія и неправды, онъ въ глубинѣ души считалъ хорошимъ, но неестественнымъ.

Михайло, изучившій его до малѣйшихъ подробностей, съ изумленіемъ спрашивалъ себя, какъ и для чего такой человѣкъ существуетъ? Самъ онъ понемногу сталъ выходить изъ того душевнаго оцѣпенѣнія, которое овладѣло имъ здѣсь. А одинъ довольно незначительный случай окончательно привелъ его въ чувство. Однажды приказчикъ во время работы разговаривалъ съ господиномъ, котораго рабочіе называли Ѳомичемъ, произнося это имя съ величайшимъ уваженіемъ, хотя это имя носилъ простой слесарь… Михайло и раньше много слышалъ объ этомъ замѣчательномъ человѣкѣ, имѣвшемъ на него впослѣдствіи такое огромное вліяніе, и теперь, увидавъ его, бросилъ работу, облокотился на груду кирпичей и пристально вглядывался въ барина (иначе нельзя было, судя по наружности, назвать Ѳомича); какое-то глубокое раздумье и вмѣстѣ жгучая тоска охватила его, когда онъ такъ стоялъ. Но вдругъ приказчикъ набросился на него.

— Ты что стоишь? Дѣла нѣтъ у тебя? Пошелъ работать, негодяй! — закричалъ приказчикъ, ни подозрѣвая, съ кѣмъ имѣетъ дѣло.

Михайло вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ, поблѣднѣлъ и моментально очутился подлѣ самаго носа приказчика.

— Ты что сказалъ? — спросилъ онъ тихо.

Приказчикъ растерялся.

— Иди на работу, сказалъ я…

Приказчику показалось, что Михайло сейчасъ схватитъ его и броситъ въ яму, подлѣ которой они стояли; онъ въ замѣшательствѣ попятился, испуганный зловѣщимъ лицомъ Михайлы.

— Ну, смотри… впередъ языкъ держи за зубами! — проговорилъ тихо послѣдній и пошелъ на свое мѣсто, провожаемый взглядомъ Ѳомича, которымъ Ѳомичъ какъ бы спрашивалъ: кто такой этотъ гордый оборванецъ?

Вотъ этотъ случай и вывелъ Михайлу изъ оцѣпенѣнія. Въ первую минуту имъ овладѣлъ страхъ. «Боже мой! да гдѣ же я? куда попалъ?» — спрашивалъ онъ себя. Затѣмъ онъ быстро составилъ рѣшеніе — убѣжать отсюда, дождавшись субботняго разсчета. На своихъ товарищей онъ вдругъ взглянулъ со страшною злобой, а Исая видѣть не могъ. Въ этотъ же день онъ нашелъ предлогъ выпустить цѣлый зарядъ злобы.

Это было уже въ то время, когда они лежали, приготовляясь уснуть. Исай по какому-то поводу сталъ ругать Пузырева и жаловался, что ему плохо жить тутъ.

— Ну, я этого не замѣчаю что-то… тебѣ вездѣ отлично! возразилъ Михайло изъ-подъ рогожи.

— Однако же… есть же мѣста лучше и есть хуже… какое же сравненіе! — продолжалъ Исай, громко зѣвая, изъ-подъ рогожи. Онъ не подозрѣвалъ, какая злоба бьется подъ сосѣднею рогожей.

— Да ты зачѣмъ ушелъ изъ деревни-то? — вдругъ отрывисто спросилъ Михайло.

— Ушелъ-то? Ушелъ, потому что — ну ее къ ляду!

— Да отчего же все-таки? Любопытно вѣдь послушать!

Исай не могъ отвѣтить на такой простой вопросъ. Говорилъ онъ о какой-то лошади, о какомъ-то мѣшкѣ съ отрубями, но все-таки не въ состояніи былъ прямо отвѣтить, отчего онъ ушелъ.

— Часто тебѣ тамъ рубаху-то заворачивали? — спросилъ съ презрѣніемъ Михайло.

— Да, случалось… какъ всѣмъ прочіимъ…

— Такъ, можетъ, отъ этого ушелъ?

— Конешно, отъ этого! — обрадовался Исай.

Но Михайло сейчасъ же уличилъ его.

— Да развѣ здѣсь тебѣ лучше, ежели каждую недѣлю у тебя морда разбита, бока переломаны?