Николай Каронин-Петропавловский - Снизу вверх

Исая отвели въ кутузку.

Михайло больше не видалъ его. Въ тотъ день, — это была суббота, — когда Исай пребывалъ благополучно въ кутузкѣ, Михайло разсчитался съ кирпичными сараями, зашелъ на квартиру Исая за узелкомъ съ вещами и очутился опять на томъ берегу, гдѣ встрѣтился съ водовозомъ нѣсколько мѣсяцевъ назадъ. Что ему дѣлать? Куда идти? Этого онъ пока не зналъ, но настроеніе его было радостное. Бросивъ кирпичные сараи, онъ физически ощущалъ, что вылѣзъ изъ какой-то темной и душной ямы. Передъ нимъ была рѣка. Не долго думая, онъ раздѣлся и бросился въ воду. Купанье на него еще сильнѣе подѣйствовало. Онъ почувствовалъ въ себѣ силу, энергію, желаніе борьбы, жажду счастья и находился въ томъ состояніи переполненія, когда хочется кричать, прыгать, хохотать. Деревенскій бѣднякъ, не имѣвшій въ громадномъ городѣ ни пріюта, ни средствъ, онъ былъ въ эту минуту проникнутъ жизнерадостнымъ чувствомъ освобожденія. Онъ смотрѣлъ на небо, на рѣку, на городъ. Недавно онъ еще не зналъ, чего ему нужно. Теперь зналъ — воли! И онъ думалъ, что на землѣ нѣтъ ничего лучшаго. И вѣрилъ, что онъ болѣе не продастъ ее. Уходя съ берега въ городъ, онъ сосредоточенно улыбался.

День былъ великолѣпный, солнечный, теплый, какъ часто передъ наступленіемъ осени; небо глубокое, воздухъ чистый и неудушливый. Все это придало взволнованному юношѣ необычайную бодрость. Михайлѣ никуда не хотѣлось идти искать работы въ такой необыкновенный для него день. Ощущеніе жизни было такъ сильно, мысль для него была такая поразительная, что онъ въ величайшемъ возбужденіи шагалъ по направленію къ городу и, придя быстро въ средину его, ходилъ по улицамъ, площадямъ и базарамъ, нигдѣ не останавливаясь.

Ему казалось, что онъ открылъ глубочайшій секретъ жизни. Воля! Какъ это онъ прежде не догадался, чего ему надо? И какъ люди не знаютъ, что лучше всего ни бѣломъ свѣтѣ? Смотря на идущихъ и ѣдущихъ людей по улицамъ, онъ радовался до глубины души, что онъ держитъ секретъ, который вотъ тутъ, подъ ситцевою рубашкой, лежитъ у него, а они не нашли и не знаютъ его. Ахъ, дураки!

Михайло таскался по базару, наполненному всякимъ бѣднымъ людомъ. Зайдя въ мелочную лавочку, чтобы купить трехъ-копѣечный поясокъ, онъ пожалѣлъ толстаго, одутлаго лавочника, который сидитъ вотъ въ этой норѣ всю жизнь, сидитъ вѣчно и вѣчно думаетъ только о томъ, какъ бы нажить еще пять копѣекъ барыша, во не догадывается, жирный дуракъ, что есть кое-что лучше, нежели пятакъ, Въ лавчонкѣ всѣ вещи старыя, дрянныя, грязныя, засиженныя мухами, но лавочникъ вѣчно смотритъ на нихъ… и какъ ему, должно быть, скучно среди этой норы, набитой старою ерундой! Михайлѣ послѣ этого сейчасъ же пришло въ голову, какъ скучно вообще всѣмъ людямъ, которыхъ онъ видитъ; они никогда не дѣлаютъ того, что хотятъ, и живутъ всегда такъ, какъ имъ не хочется, потому что они не знаютъ секрета.

На кого ни взглядывалъ Михайло, всѣмъ, казалось, было скучно до смерти и никто не зналъ тайны, бывшей у него въ груди. «Но если бы люди знали эту тайну, могли-ли бы они воспользоваться ею для своей радости?» — спросилъ себя Михайло и отвѣта не нашелъ. Но онъ самъ можетъ! Рѣшивъ это, онъ принялся благоразумно обдумывать, что дѣлать. Если въ одномъ мѣстѣ ему покажется подло, если тутъ вздумаютъ на него надѣть веревку, онъ оторвется и уйдетъ. Никто не въ силахъ его остановить, обратать и взять, если онъ самъ не захочетъ влопаться куда-нибудь въ рабство изъ-за хлѣба или изъ-за денегъ. Чтобы не сдѣлаться рабомъ, онъ будетъ ходить изъ одного мѣста въ другое, изъ губерніи въ губернію, побываетъ вездѣ, посмотритъ на все… Для житья ему не много надо, а богатство не обольщаетъ больше его…

Михайло не подозрѣвалъ, что черезъ нѣсколько дней онъ забудетъ свой секретъ и самъ, душой и тѣломъ, отдастся въ руки.

Пробродилъ онъ въ этихъ счастливыхъ мечтахъ до вечера. У него на ночь не было угла. Наружный видъ его носилъ на себѣ слѣды кирпичныхъ сараевъ. Одежда его сильно обносилась и выглядѣла безпорядочно: разодранное въ нѣсколькихъ мѣстахъ пальто, нѣкогда табачнаго цвѣта, но теперь лоснящееся, какъ кожа, рыжіе и до нельзя стоптанные сапоги, въ которые вложены были панталоны съ зіяющими отверстіями, — все это еще недавно тяжело отразилось бы на его спокойствіи. Но въ эти минуты счастія онъ гордо шагалъ по тротуарамъ, не обращая вниманія на свою отрепанную внѣшность. Лицо его ярко свѣтилось, взглядъ самоувѣренно устремленъ былъ впередъ, и онъ чувствовалъ, что какъ-будто вырось. Счастливый день! Когда онъ вырвался изъ деревни и летѣлъ въ городъ, онъ, въ сущности, также радовался волѣ, но тогда эта радость была птичья. Теперь-же онъ сознательно понималъ, чего ему искать, куда идти и какъ жить на свѣтѣ. И въ первый разъ въ жизни онъ былъ доволенъ собой, въ первый разъ также любилъ все, что видѣлъ, — солнце, небо, городъ, людей.

Только подъ вечеръ онъ собрался къ Ѳомичу… Почему въ Ѳомичу? На этотъ вопросъ онъ едва-ли могъ бы отвѣтить ясно. Видѣлъ этого человѣка онъ только разъ, знакомъ съ нимъ вовсе не былъ и теперь, вѣроятно, потому собрался къ нему, что много слышалъ замѣчательнаго объ этомъ человѣкѣ. Быть извѣстнымъ въ большомъ городѣ множеству чернаго люда — это много значитъ для простого слесаря, какимъ былъ Ѳомичъ. Говоря о немъ, рабочіе дѣлались серьезными и знали его; знали его такіе люди, которыхъ онъ въ глаза не видалъ; даже недавно пришедшіе на заработки черезъ нѣкоторое время уже слышали о немъ. Точно въ такомъ же родѣ слышалъ о немъ и Михайло, и когда разсчитывался на кирпичныхъ сараяхъ, то какъ-то сразу рѣшилъ: «пойду къ Ѳомичу». Найти его было легко. Черезъ короткое время, сдѣлавъ справки лишь на одной фабрикѣ, Михайло отыскалъ домъ и квартиру Ѳомича. Было уже темно, когда онъ вошелъ въ двери. Свѣтъ ярко горѣвшей лампы его ослѣпилъ, а четверо сидѣвшихъ за столомъ и пившихъ чай однимъ своимъ видомъ такъ поразили его, что онъ сталъ какъ вкопанный у порога. Онъ уже не сомнѣвался, что далъ промахъ и попалъ въ другую квартиру, къ какимъ-то господинъ, а вовсе не къ слесарю Ѳомичу, но все-таки онъ спросилъ прерывающимся голосомъ:

— Тутъ живетъ Алексѣй Ѳомичъ, слесарь?

— Здѣсь, — отвѣтилъ одинъ изъ сидѣвшихъ, не поднимаясь изъ-за стола.

Михайло взглянулъ на говорившаго и призналъ Ѳомича — онъ самый! Широкое, добродушное лицо, большіе сѣрые глаза, широкая улыбка, не сходившая съ его полныхъ губы маленькій носикъ съ пуговку — онъ! Но одѣтъ онъ былъ такъ хорошо, что трудно было принять его за рабочаго. Другіе трое произвели то же впечатлѣніе; передъ самоваромъ сидѣла несомнѣнно барыня; возлѣ нея сидѣлъ несомнѣнно баринъ; только третій одѣтъ былъ въ синюю блузу, грязную и закапанную масломъ, но онъ такъ свирѣпо смотрѣлъ, что Михайло сильно струсилъ и боялся поднять глаза на этого, повидимому, чѣмъ-то разгнѣваннаго человѣка. Самоваръ, столъ, мебель, комната, — все это было такъ чисто и пріятно, что совсѣмъ довершило чувство изумленія Михайлы. «Вотъ тебѣ разъ!.. а слесарь…» — подумалъ Михайло съ быстротой молніи.