Николай Лейкин - Апраксинцы

— Да ты бы, косатикъ, на желѣзный мѣрилъ.

— Да нешто тебѣ не все равно, тетка? На этотъ мѣрить-то способнѣе. Вишь тотъ такъ накалился морозомъ, что его и въ руки не возмешь.

— Да уважь меня, миленькій!

— Чего уважать-то, тетка! Ужъ такую цѣну беремъ. На желѣзный будетъ дороже стоить.

— Да ужъ мѣрій, мѣрій, что съ тобой! Мнѣ-бы еще вотъ ситчику на рубашку для паренька нужно.

— Изволь, есть, что-ни-наесть важнецъ! Манеръ хорошій, генеральша вчера для сыновей брала.

— Мнѣ-бы, знаешь, эдакой манерецъ: собачками, али вавилонцами.

— Да нынче такихъ не носятъ, все травками. Вотъ возьми, — лихой манеръ! И краска прочная: въ трехъ щелокахъ стирай, не слиняетъ.

На стулѣ сидитъ дама въ капорѣ и примѣриваетъ калоши; она изрыла цѣлый ворохъ обуви, но ничто ей не нравится.

— Малы мнѣ эти калоши, говоритъ она.

— Помилуйте! возражаетъ ей на это молодецъ, для большей учтивости какъ-то проглатывая слова:- разносятся, только до первой сырости. А то не угодно-ли вотъ эти примѣрить? Всего за каблуки и застежки полтина дороже.

— Велики! отвѣчаетъ дама, чуть не брося калоши.

— Извѣстно, ножа новая; носить будете — обтянется, сядетъ, да и носить свободнѣе.

Но какъ ни увѣрялъ молодецъ, что велики, такъ сядутъ, а малы такъ разносятся, — дама не купила ничего, а надѣвъ свои старыя сандаліи, вышла изъ лавки.

— Вишь, шлюха, нарыла сколько! прошепталъ молодецъ, принимаясь убирать товаръ, и послѣ крикнулъ:- съ собой-ли деньги-то?

— Что, что ты сказалъ, мерзавецъ? Повтори! завопила дана. — Ахъ ты скотина! ахъ ты мужикъ, невѣжа! Да знаешь-ли кому это ты сказалъ? Я чиновница! У моего мужа двадцать подчиненныхъ… Да ежели я ему на тебя, мерзавца. пожалуюсь, такъ онъ тебя въ бараній рогъ согнетъ. Въ тюрьмѣ сгніешъ. Дай мнѣ сейчасъ номеръ отъ твоей лавки!

— У насъ такихъ не водится.

— Не водится… грабители! Все равно, я знаю твою лавку. Я тебѣ покажу, мерзавецъ!

— А ну-ка покажи! крикнулъ кто-то съ порога, но разгнѣванная дама уже не слыхала этихъ словъ и вошла въ лавку напротивъ.

Вонъ въ лавкѣ готоваго платья купца Харламова нѣтъ ни одного покупателя. Молодцы — кто пьетъ чай, а кто грѣется, помахивая руками и выбивая ногами мелкую дробь. Холодно. Морозъ такъ и кусаетъ носы; даже лавочный котъ озябъ, стоитъ и трясетъ лапкой. Звонко, какъ валдайскіе колокольчики, кричатъ мальчишки на порогѣ, зазывая покупателей.

— Самъ идетъ! крикнулъ одинъ изъ мальчиковъ, завидя хозяина.

Эти слова произвели магическое дѣйствіе: одинъ приказчикъ чуть не захлебнулся чаемъ и только къ счастію, что отдѣлался обжогомъ. Всѣ бросились за прилавокъ и выстроились какъ солдаты передъ командиромъ, а обжогшійся молодецъ снялъ съ полки кусокъ матеріи и неизвѣстно для какой цѣли началъ его раскатывать. Дѣйствительно, черезъ нѣсколько времени въ лавку вошла толстая фигура самого, то-есть хозяина, въ енотовой шубѣ съ поднятымъ воротникомъ и въ котиковой фуражкѣ.

Вошедши въ лавку, Харламовъ помолился образу, вынулъ клѣтчатый синій платокъ, освободилъ имъ свою бороду отъ сосулекъ и вытеръ свою клюкву, то-есть, виноватъ! — носъ. Клюквою прозвали этотъ носъ апраксинцы за его красно-сизый цвѣтъ; собственно же онъ ничего не имѣлъ общаго съ клюквой, а скорѣе походилъ на кусокъ дикаго мяса. Вытерши свой носъ, Харламовъ вышелъ на порогъ поглаживать свой животъ.

— Степану Иванычу! привѣтствовалъ его купецъ Блюдечкинъ съ порога своей шавки.

— Ивану Григорьичу почтеніе! отвѣчалъ Харламовъ, не приподнимая фуражки, и повернувшись, снова вошелъ въ лавку.

— Продавали сегодня? спросилъ онъ молодцовъ.

— По-малости, отвѣчали тѣ;- два тулупа, сертукъ да брюки…

— Только даромъ хлѣбъ ѣдите! Никакого знакомства съ покупателемъ завести не можете. Только одно на умѣ, какъ-бы брюхо набить! — И онъ началъ подниматься по лѣстницѣ во второй этажъ.

— Ну, разлаялся!… сердитъ. Вѣрно сама водки не дала, — замѣтилъ молодецъ.

— Здравствуйте, господа! извините, здравствуйте! проговорилъ скороговоркой вбѣжавшій въ лавку Блюдечкинъ.

Блюдечкинъ былъ совершенная противоположность Харламову: тоненькая, невысокая фигура съ клинистою рыженькою бородкою и плутоватыми сѣренькими глазками. Фигуркѣ этой было лѣтъ подъ пятьдесятъ. Она обладала двумя торговыми заведеніями на Апраксиномъ, имѣла до десятка лавокъ, которыя отдавала въ наемъ, пользовалась у торговцевъ неограниченнымъ кредитомъ и слыла за богача. Разговаривая, Блюдечкинъ вмѣшивалъ двѣ поговорки: «извините» и «не обидьтесь».

— Степанъ Иванычъ здѣсь?

— Наверху-съ.

Блюдечкинъ подошелъ къ лѣстницѣ.

— Купецъ Харламовъ! извини, не обидься: нутро пополоскать хочешь? Извини, больно холодно.

— Пожалуй; да у меня въ лавкѣ есть чай.

— Ничего, въ теплѣ побалуемся. Ну сходи, купецъ!

Заскрипѣла лѣстница и Харламовъ сошелъ внизъ.

— Я съ Иваномъ Григорьичемъ въ трактиръ пойду. Кто меня спроситъ, такъ пошлите парнишку, — сказалъ онъ молодцамъ.

Это полосканіе брюха и баловство въ теплѣ очень не любятъ сожительницы апраксинцевъ. «То и дѣло, говорятъ онѣ,- что брюхо полощатъ. Напьются вѣдь дома чаю, въ лавку идучи, — такъ нѣтъ: только пришли въ лавку, — въ трактиръ! Выходятъ изъ трактира, попадется пріятель — снова въ трактиръ. Дѣло-ли какое обдѣлать — въ трактиръ. Разъ по десяти сходятъ. Да это-бы еще ничего, коли однимъ чаемъ полоскаются, а то винища налопаются!»

— Ну что, купецъ, какъ торжишь, наживаешь? спросилъ Иванъ Григорьичъ Степана Иваныча, когда они шли полоскать нутро.

— Какое наживаемъ! Хоть бы на хлѣбъ-то выручить. Молодцы, бѣсъ ихъ знаетъ, только стоятъ да глазами хлопаютъ. Ужъ или имъ не говорю: ежели, говорю, покупатель мало-мальски цѣну даетъ подходящую — не отпускай изъ лавки, отдай; такъ нѣтъ, выпуститъ, а послѣ и оретъ: «хорошо, извольте, пожалуйте!» Ну. извѣстно дѣло, на кого нападешь: на чиновника, — такъ тотъ ни за что не вернется. А все почему? Потому что головы не тѣмъ заняты.

Степанъ Иванычъ вздохнулъ.

— И не говори, купецъ! И у меня тоже, хоть и свои… Двое племянниковъ, а все одно — ничего, хоть ты имъ колъ на головѣ теши: такъ это никакого чувства нѣтъ. Имъ все одно, купилъ-ли покупатель, такъ ли, извини, ушелъ — все одно. Думаешь отказать — жалко: племянники; а что толку? Извѣстно, хлѣбъ за брюхомъ не ходитъ…. А все родня.

И два пріятеля приблизились съ подъѣзду съ вывѣской, на которой были изображены чайникъ, чашки, графинъ съ красной жидкостью и двѣ рюмки. Внизу гласила надпись: «въ ходъ въ завѣденіе».

Но читатель можетъ быть думаетъ, что Иванъ Григорьичъ и Степанъ Иванычъ въ самомъ дѣлѣ торгуютъ плохо? Нисколько: это время для торговли одно изъ лучшихъ въ году: а это они жалуются на нее, такъ это единственно по обыкновенію, по привычкѣ; ужъ такъ устроенъ апраксинецъ, что посади ты его хоть по уши въ золото, онъ и тогда скажетъ, что мало. Есть даже такіе люди, которые недовольны никѣмъ и ничѣмъ; вотъ вамъ для примѣра Черноносовъ.