Николай Лейкин - Просветитель

— Графиня Откосова… Здѣшняя помѣщица. Генералъ Холмогоровъ… Мой пріятель и петербургскій гость.

Холмогоровъ скосилъ на него глаза и отрѣзалъ:

— Дуракъ! Глупыя шутки! Зачѣмъ я буду величаться неподобающимъ мнѣ чиномъ. Всего только штабъ-ротмистръ, ваше сіятельство…

— Ну, въ такомъ разѣ и я не графиня, а здѣшняя земская акушерка, — проговорила Откосова. — Впрочемъ, это все равно. Садитесь рядомъ со мной и кушайте.

Холмогоровъ, услыхавъ такое пониженіе въ титулѣ Откосовой, широко открылъ на Самоплясова глаза и произнесъ:

— А такого рода мистификація ужъ и совсѣмъ глупая шутка. И тебѣ-то она прямо не къ лицу и не къ носу.

— Позвольте, позвольте, грозный господинъ… Да отчего-же ему и пошутить нельзя? — вступилась за Самоплясова акушерка. — Что-жъ хорошаго сидѣть, опустя носъ-то на квинту?

Холмогоровъ продолжалъ горячиться и началъ:

— А то, что когда онъ еще подъ столъ пѣшкомъ бѣгалъ, босикомъ въ деревнѣ въ бабки игралъ, а ужъ я…

— Бросьте, бросьте… Выпейте лучше за мое здоровье… — перебила Холмогорова акушерка и налила ему рюмку водки. — Ну, давайте, и я съ вами выпью… Пейте…

Холмогоровъ нахмурилъ брови, покосился сначала въ сторону Самоплясова, но потомъ чокнулся съ акушеркой и выпилъ свою рюмку.

Вошла тетка Самоплясова Соломонида Сергѣевна и печально объявила:

— Привели… Колодкина вашего привели. Двое привели… Такъ пьянъ, что на ногахъ не стоитъ. Вотъ тебѣ и обѣдня! Вотъ тебѣ и грѣхъ замолилъ! Вотъ и свѣчку поставилъ! Положила я его у насъ въ чуланъ на мѣшки съ птичьимъ перомъ. Авось, къ вечеру проспится!

— Вотъ тебѣ и мажордомъ! — прищелкнулъ языкомъ Самоплясовъ.

Въ концѣ завтрака, когда стали пить кофе, у Холмогорова опять вышла крупная стычка съ Самоплясовымъ. Самоплясовъ принесъ ящикъ сигаръ и предложилъ курить лѣсничему. Лѣсничій взялъ сигару, но тутъ-же протянулъ свою руку въ ящикъ и Холмогоровъ, стараясь захватить сразу три сигары. Самоплясовъ быстро отдернулъ ящикъ и сердито проговорилъ:

— Что за грабительство! Зачѣмъ тебѣ три сигарки? Вѣдь сразу три курить не будешь.

Холмогорова передернуло.

— Въ запасъ. Въ дорогу себѣ беру, — сказалъ онъ.

— Жирно будетъ тебѣ въ дорогѣ такія сигары курить. Пососешь и папиросы за гривенникъ двадцать пять штукъ. И что это у тебя за манера все захватывать! А еще тонный человѣкъ! Люди по одной, а ты по три. Вотъ тебѣ одна сигарка.

— Не надо. Подавись ей. Свинья! — крикнулъ Холмогоровъ, сломалъ сигару и выскочилъ изъ-за стола.

— Это хозяина-то?.. Мерси, господинъ боровъ, — пробормоталъ Самоплясовъ. — Она три гривенника стоитъ.

Холмогоровъ заковылялъ въ свою комнату и хлопнулъ дверью.

— Адьютанты! Черти! Ѣдутъ сюда, такъ по землѣ разстилаются, а пріѣдутъ, такъ носъ выше лѣса стоячаго задираютъ, — прибавилъ ему вслѣдъ Самоплясовъ. — Вѣдь я ему пиджачную пару сшилъ у хорошаго портнаго, когда мы стола отправлялись.

Свидѣтелямъ этой сцены — лѣсничему и акушеркѣ стало совсѣмъ не ловко сидѣть. Была тяжелая сцена.

— И зачѣмъ ты его взялъ, Капитонъ! — сказалъ лѣсничій, ежась.

— Да вѣдь просился, чортъ. Ну, я его и взялъ въ адьютанты, для компаніи, чтобъ чѣмъ-нибудь распорядиться здѣсь, какъ хочешь считай… — далъ отвѣтъ Самоплясовъ.

— А вы не добрый, Капитонъ Карпычъ, скупой… Я не знала, что вы такой… — проговорила акушерка. — А я хотѣла къ вамъ насчетъ одного благотворительнаго добраго дѣла обратиться.

— Что такое, Варвара Захаровна? — спросилъ Самоплясовъ, мѣняя тонъ. — Вы совсѣмъ другой коленкоръ.

— Мнѣ сказали, что вы пріѣхали сюда, получивъ наслѣдство, чтобы пожертвовать на какое-нибудь доброе дѣло для здѣшнихъ крестьянъ.

— Да… но… Кто это вамъ сказалъ?

— Слухомъ земля полнится. Всѣ говорятъ. Говорилъ и отецъ дьяконъ, говорилъ и фельдшеръ.

— Слишкомъ ужъ народъ здѣсь сѣръ… пьяное невѣжество и всѣ безъ понятіевъ къ жизни, такъ вотъ я хочу при помощи Ивана Галактіоныча полированныя посидѣлки устроить въ просвѣщеніе для здѣшнихъ парней и дѣвушекъ въ волостномъ правленіи. Деликатное угощеніе съ выпивкой по малости… Музыка… у меня музыкальный ящикъ… Жаль только, что граммофонъ вчера сломали. Ну, учитель прочтетъ басни, писарь Взоровъ прочтетъ стихи. А Иванъ Галактіонычъ покажетъ публикѣ на улицѣ звѣзды небесныя въ трубу.

Самоплясовъ кивнулъ на лѣсничаго.

— Ахъ, только-то! — произнесла акушерка. — А мнѣ говорили, что дѣтскій пріютъ для сиротъ…

— Нѣтъ, Богъ съ нимъ. Это развѣ потомъ. Хлопотать некому… Вонъ адьютантъ-то, дьяволъ! А вамъ собственно что-же угодно?

— Вотъ видите… Здѣшнія бабы такъ грязно держатъ новорожденныхъ дѣтей… Конечно, бѣдность… Пеленки — это ужасъ что такое! А бѣдныхъ здѣсь очень много… И отъ грязи болѣзни всякія, новорожденные мрутъ, какъ мухи. Такъ вотъ я и докторъ собираемъ холстъ на пеленки и раздаемъ самымъ бѣднымъ. Беремъ и деньгами и покупаемъ миткаль на пеленки и рубашенки, ситецъ на одѣяльцы… Кое-кто помогаетъ намъ работой, шитьемъ… Всѣмъ беремъ. Докторъ Клестокъ вамъ не говорилъ?

— Ничего не говорилъ, — отвѣчалъ Самоплясовъ. — Такъ вы что-же хотите? хотите, чтобъ я вамъ пожертвовалъ?

— Само-собой. Съ этимъ-то я къ вамъ и подъѣзжаю. Мы покупаемъ и муку Нестле для подкармливанія дѣтей, манную крупу даемъ. А то вѣдь жеваннымъ чернымъ хлѣбомъ кормятъ. Дѣло благое.

— Что-жъ, пять рублей извольте… — проговорилъ Самоплясовъ и полѣзъ въ кошелекъ.

— Что вы, что вы! Въ тридцать копѣекъ штука сигары курите, а сами пять рублей, — оборвала его акушерка.

— У меня и въ полтину есть, — похвастался Самоплясовъ.

— Вотъ видите… Я разсчитывала васъ подковать по крайней мѣрѣ на двадцать пять рублей.

— Это бабамъ-то на пеленки? Да что-жъ такъ много?

— Не на однѣ пеленки. Мы шерстяныхъ одѣялецъ купимъ.

Самоплясовъ жался.

— Ну, десять рублей извольте.

— Да что ты торгуешься-то! — закричалъ на него лѣсничій. — Вынимай да и давай двадцать пять рублей. А то звонишь языкомъ, что пріѣхалъ въ память отца доброе дѣло сдѣлать для односельчанъ, а самъ на двадцати пяти рубляхъ упираешься.

— А сколько я прокормилъ-то вчера! Все село пило и ѣло. Изъ сосѣднихъ деревень приходили.

— Давай, давай даже тридцать рублей. Прикладывай къ этому десятирублевому золотому еще двадцать рублей, — стоялъ на своемъ лѣсничій. — Вѣдь благодѣтелемъ и просвѣтителемъ сюда пріѣхалъ.

— Для просвѣщенія я всегда готовъ, чтобы сѣрость искоренить. А это какое-же просвѣщеніе! На пеленки.

Самоплясовъ все таки выложилъ передъ акушеркой три десятирублевыхъ золотыхъ.

— Спасибо вамъ! — сказала та, взявъ деньги, встала изъ-за стола и начала собираться уѣзжать, стуча по комнатѣ сапогами и надѣвая на голову свою сѣрую барашковую шапку. — Слушайте… Я не знала, что вы такой жадный. Какіе капиталы отъ отца получили, а сами хотѣли на пяти рубляхъ отъѣхать, — прибавила она, прощаясь съ Самоплясовымъ и лѣсничимъ.