Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ

Около вечерень старшины возвратились и отсчитали мнѣ тутъ же на церковной паперти ровно сто двадцать золотыхъ.

Руки и ноги мои дрожали отъ радости, не отъ корыстной радости (ибо я зналъ же, что завтра отправлю все это золото на Босфоръ), но отъ тщеславнаго восторга, отъ яснаго представленія отцовскихъ похвалъ и отцовскаго удовольствія.

Илья не пришелъ съ другими.

Ударили въ било къ вечернѣ, когда мы сѣли на нашихъ коней и выѣхали изъ Джамманды́ въ Загоры съ тріумфомъ.

Я безпрестанно схватывалъ рукой за боковой карманъ мой на груди въ трепетѣ за деньги, которыя такимъ тяжелымъ узломъ затянутыя въ носовой платокъ и обременяли, и восхищали меня въ одно и то же время.

Да, мой другъ, мы выѣхали изъ этого села въ ту минуту, когда ударили въ било и когда священникъ сбирался читать въ церкви тотъ самый девятый часъ, въ которомъ взываютъ люди: «Иже въ девятый часъ насъ ради плотію смерть вкусивый, умертви плоти нашей мудрованіе».

Мы ѣхали подъ гору по узкой и ровной дорогѣ. Съ одной стороны около насъ крутою стѣной поднималась гора вся въ кустахъ, вся въ деревьяхъ, въ свѣтло-зеленой мелкой травочкѣ; по другую руку, въ глубокомъ оврагѣ, черезъ который былъ перекинутъ каменный полуразрушенный мостикъ на небольшой аркѣ, съ шумомъ бѣжалъ по большимъ камнямъ прохладный и чистый ручей. Нѣсколько разъ до тѣхъ поръ, пока мы спустились и переѣхали осторожно мостъ, село исчезало за поворотами дороги и снова показывалось.

И каждый разъ, когда я снова видѣлъ въ зелени его хижины и крыши, покрытыя плитками мѣлового почернѣвшаго отъ ветхости камня, мнѣ становилось не стыдно (нѣтъ! я говорю, что я считалъ себя тогда правымъ по моимъ торговымъ понятіямъ), мнѣ становилось только страшно и жалко, когда я видѣлъ опять мысленными очами моими хозяйку, у которой мы съѣли двухъ куръ… священника въ короткой одеждѣ и шальварахъ, который возглашаетъ теперь: «Иже въ девятый часъ насъ ради плотію смерть вкусивый»… Илью, который утиралъ рукой струи крови, бѣжавшей по его суровымъ усамъ и по бородѣ давно небритой… и всѣхъ этихъ бѣдныхъ соотчичей своихъ.

Но когда я думалъ объ этомъ Ильѣ, о его страшномъ лицѣ, похожемъ на лицо страшнаго герцеговинскаго воеводы, я чувствовалъ еще больше боязни чѣмъ жалости.

Я былъ очень радъ, когда село совсѣмъ скрылось изъ вида и когда Изетъ-ага сказалъ:

— Поѣдемте поскорѣе. До хана еще четыре часа; надо до акшама 126поспѣть. А завтра будемъ у тебя въ домикѣ, Одиссей, въ Загорахъ. Айда, айда!

— Пой пѣсни, — сказалъ ему Гуссейнъ.

Изетъ запѣлъ пронзительнымъ голосомъ, и мы веселой иноходью побѣжали по мелкому камню.

— Айда… айда… а!.. — прерывая пѣсню свою, возбуждалъ насъ Изетъ.

Мы смѣялись и ѣхали еще шибче.

Мы смѣялись и пѣли. И звукъ мелкихъ камешковъ, пересыпавшихся подъ копытами коней нашихъ, веселилъ нась. Ахъ!.. а въ селѣ… въ селѣ этомъ люди, конечно, несравненно болѣе достойные и уваженія, и счастья, чѣмъ я, мальчишка, и чѣмъ эти турки, сообщники мои, — эти люди быть можетъ теперь вздыхали или молились, или плакали… Или проклинали и меня, и отца, и начальство турецкое, которое всегда готово защищать того, у кого больше денегъ или больше силы въ городѣ, больше связей въ консульствахъ, больше голоса въ конакѣ губернатора.

Будь покоенъ, такія распри между христіанами — праздникъ для хитрыхъ и опытныхъ турецкихъ чиновниковъ. Или, лучше сказать, самый простой и не умный изъ нихъ по природѣ своей въ подобныхъ дѣлахъ становится ловокъ и догадливъ.

И паша, и Сабри-бей уже однимъ наитіемъ нѣкимъ, вѣроятно, поняли, что «пусть старый Полихроніадесъ платитъ намъ деньги за то, чтобы сельскіе греки говорили потомъ: Вотъ какъ жестоко тѣснитъ насъ проклятый драгоманъ русскаго консульства!..»

А между тѣмъ все въ порядкѣ.

Должны же люди когда-нибудь и платить по своимъ распискамъ.

Кто правъ? скажи мнѣ. Кто неправъ… Мнѣ стыдно было описывать тебѣ этотъ подвигъ мой. Но, разъ дано общее положеніе дѣлъ въ этой порабощенной странѣ, скажи мнѣ, объясни, вразуми… Что́ мнѣ было дѣлать… И не спѣши, ты вольный сынъ свободной Греціи, не спѣши казнить презрѣніемъ твоимъ или ненавистью юношу, воспитаннаго тѣмъ духомъ коммерческой, дѣловой настойчивости, безъ котораго христіанамъ невозможно было бы дышать тамъ, гдѣ для насъ, кромѣ лѣстницы, мощеной золотомъ, невозможенъ иной путь ни къ почету, ни къ независимости, ни даже къ самымъ простымъ правамъ гражданина и человѣка.

Не спѣши ненавидѣть! Не спѣши презирать мою трудовую и трудную юность, ты, аѳинскій дѣятель мой, ты мой деистъ и демагогъ, во фракѣ и тонкомъ бѣльѣ!..

Расцвѣтало и въ моей юности много розъ, и душистыхъ лилій весеннихъ въ ней было не мало, но перевиты были эти розы такими крупными терніями нужды, принужденій и заботъ! благоуханіе этихъ бѣлыхъ криновъ таило нерѣдко въ себѣ такой жесточайшій ядъ страха и раскаянія, унынія, огорченія и скуки!..

Мы подъѣзжали уже къ хану, гдѣ должны были ночевать, когда вдругъ услыхали за собой быстрый стукъ подковъ по камнямъ и увидали, что насъ нагоняетъ сувари 127и за нимъ крупною и смѣлою иноходью спускается съ горы незнакомый намъ европеецъ… Они мигомъ нагнали и обогнали насъ… Сувари сказалъ: «Добрый часъ вамъ!» И европеецъ воскликнулъ тоже: «Добрый часъ! Добрый часъ!»

Онъ былъ не старъ и собой пріятенъ, съ круглою и короткою рыжею бородой. Сидѣлъ на лошади прекрасно и свободно; платье на немъ было модное, короткое, легкое не по времени, какъ у человѣка, который не боится весенняго холода. Сапоги высокіе со шпорами изъ лакированной кожи были въ грязи. На головѣ была у него низкая и круглая шляпа изъ твердаго чернаго войлока, какія только что начинали тогда носить.

Привѣтствуя насъ весело, онъ приложилъ къ полямъ шляпы длинный бичъ свой, намотанный на красивую рукоятку.

— Кто это? — крикнулъ не стѣсняясь тому сувари вослѣдъ нашъ Гуссейнъ.

Но европеецъ, не давъ времени отвѣтить, самъ обратился къ намъ весело и съ улыбкой закричалъ, поднимая прямо кверху бичъ: «Биръ Инглезъ! Айда! Добрый часъ!» И они скрылись быстро со стукомъ и молодецкимъ звономъ подковъ за поворотомъ дороги къ Янинѣ, черезъ небольшое ущелье.

Это былъ новый англійскій консулъ, который ѣхалъ въ Янину на смѣну оригинальному старику Корбетъ де-Леси.

Хочу я изобразить тебѣ, мой молодой другъ, пріѣздъ мой на родину въ Загоры… Хочу и колеблюсь не отъ бѣдности, а отъ полноты моихъ чувствъ! Я два раза садился за эту тетрадь и два раза оставлялъ ее. Мнѣ казалось невозможнымъ заставить тебя чувствовать то, что́ я тогда чувствовалъ самъ… А иначе зачѣмъ писать, если я не въ силахъ заставить тебя пролить слезу радости и вздохнуть съ тою глубиной и сладостью, съ которою вздыхаетъ смертный человѣкъ, «пришлецъ и пресельникъ» этой земли, въ тѣ рѣдкія и драгоцѣнныя минуты, когда душа его полна невиннымъ, кроткимъ и мгновеннымъ счастіемъ…