Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ

«Эффендимъ!» говорилъ Сабри-бей, и взглядъ его былъ льстивъ; онъ прикладывалъ руку къ сердцу, онъ улыбаясь какъ будто говорилъ тебѣ: «О! какъ я счастливъ, что я съ вами знакомъ и могу отъ души назвать васъ «господинъ мой!»

«Будь счастливъ ты, несчастный, говорилъ, казалось, другой, что я такъ благосклоненъ и вѣжливъ съ тобою, и помни крѣпко, что только извѣстная всѣмъ моя вѣжливость вынуждаетъ меня говорить тебѣ «господинъ мой!» «Эффендимъ!» эффендимъ! Да! А поза надменная на софѣ, взглядъ, движенье руки повелительное, все говорило у Ибрагима: «Я твой эффенди, глупецъ, а не ты, несчастный!»

Сабри-бей былъ принятъ хорошо во всѣхъ консульствахъ; а зять паши ни къ кому изъ консуловъ не ѣхалъ, претендуя неслыханно, чтобъ они первые его посѣтили. Одинъ только Благовъ, который любилъ турокъ и хотѣлъ между ними быть популярнымъ, былъ знакомъ съ Ибрагимомъ. Благовъ, подъ предлогомъ спѣшнаго дѣла, зашелъ однажды самъ, выходя отъ паши, въ канцелярію диванъ-эффенди и посидѣлъ тамъ пять минутъ; Ибрагимъ-бей былъ тронутъ этимъ и чрезъ нѣсколько дней пріѣхалъ торжественно въ консульство русское и пробылъ у Благова больше часа.

Сабри-бей былъ пріятель со всѣми; онъ не пренебрегалъ ни евреями, ни греками, и отъ этого нерѣдко получалъ отъ нихъ деньги и подарки тайкомъ отъ паши и его зятя, и, какъ слышно было, въ такомъ случаѣ уже не дѣлился съ ними.

Онъ и съ отцомъ моимъ поступилъ очень вѣжливо. Чрезъ два дня, не болѣе, послѣ того, какъ отецъ мой былъ у него въ конакѣ, Сабри-бей пришелъ къ доктору въ домъ и сказалъ отцу, что хотя онъ съ докторомъ и давно знакомъ и любитъ его, какъ прекраснаго человѣка, но что при этомъ посѣщеніи имѣлъ въ виду именно моего отца.

На другой же день послѣ этого визита я утромъ увидалъ, что отецъ торгуетъ ковры въ сѣняхъ у одной женщины. Онъ купилъ у нея, наконецъ, большой меццовскій коверъ въ семь лиръ турецкихъ, прекрасный, бѣлый съ пестрыми восточными узорами.

Потомъ, когда стемнѣло, онъ приказалъ мнѣ взять носильщика, отнести коверъ, аккуратно его свернувъ и прикрывъ, къ Сабри-бею на домъ и сказать ему такъ:

— Отецъ мой кланяется, бей эффенди мой, вашей всеславности 34и спрашиваетъ о дорогомъ для него вашемъ здоровьѣ. Онъ слышалъ, что вы хвалите ковры здѣшней меццовской работы, и проситъ васъ принять этотъ коверъ, который былъ у насъ уже давно, но лежалъ сохранно безъ употребленія, и потому онъ какъ новый. Онъ проситъ также извиненія, что скромное приношеніе это не сообразно съ добротою вашей и цѣнности большой не имѣетъ. Но отецъ мой желалъ бы, чтобы вы сохранили его на память объ Эпирѣ и о тѣхъ людяхъ, которыхъ вы осчастливили вашею дружбой».

— Понимаешь? — прибавилъ отецъ шопотомъ и тонко взглядывая на меня.

Какъ не понимать. Конечно понимаю я все, какъ слѣдуетъ понимать греку загорскому.

Г. Благовъ посмѣялся бы вѣроятно опять надъ нашею реторикой, если бъ онъ слышалъ нашъ разговоръ, но мнѣ такая возвышенная рѣчь отца моего была какъ разъ по душѣ. Я и не спросилъ даже, почему и зачѣмъ коверъ нарочно купленный былъ названъ давнишнимъ: я сейчасъ понялъ, что гораздо вѣжливѣе именно такъ сказать бею, понялъ, какой въ этомъ есть чувствительный оттѣнокъ, и поспѣшилъ къ Сабри-бею.

Молодой турокъ принялъ меня почти съ восторгомъ, какъ бы младшаго брата.

— Садись, прекрасный юноша, садись!

И ударилъ въ ладоши, чтобы принесли мнѣ сигары и кофе.

Я всталъ тогда, велѣлъ внести коверъ, самъ ловко раскинулъ его предъ беемъ по полу и началъ было мою рѣчь.

«Напрасно говорилъ Несториди, думалъ я про себя въ то же время, что я не хитеръ, не мошенникъ, не купецъ. Вотъ какъ и мудрые люди ошибаются иногда! Чѣмъ я не купецъ? Чѣмъ я не мошенникъ? Я все могу!»

Сабри-бей, увидавъ прекрасный бѣлый коверъ нашъ, представился изумленнымъ и спрашивалъ почти съ неудовольствіемъ:

— Что́ такое это? Зачѣмъ, скажите, такое безпокойство?

Но я продолжалъ рѣчь мою твердо и, воодушевляясь, прибавилъ въ нее еще нѣсколько моихъ собственныхъ цвѣтовъ, напримѣръ: «на память объ Эпирѣ, котораго жители, съ своей стороны, никогда не забудутъ отеческаго управленія Рауфъ-паши и его благородныхъ помощниковъ!»

Взоръ Сабри-бея становился все пріятнѣе и пріятнѣе, улыбка радости смѣнила на лицѣ его выраженіе притворной досады; онъ взялъ меня за руку и сказалъ:

— Коверъ этотъ будетъ мнѣ столь же дорогъ, сколько могъ быть дорогъ подарокъ родного отца моего. Такъ скажи, другъ мой, отъ меня родителю твоему.

Я съ восхищеніемъ поспѣшилъ домой.

Осудить мнѣ Сабри-бея за взятку тогда и на умъ не приходило. Я не задавалъ себѣ вопроса: «слѣдуетъ ли брать или нѣтъ, когда хорошіе люди даютъ?» Я и не подозрѣвалъ даже, что такой вопросъ возможенъ. И если бы тогда у меня кто-нибудь спросилъ, я бы отвѣчалъ: «это не взятка, не лихоимство неправеднаго судьи; это даръ, это искреннее приношеніе пріязни, въ надеждѣ на будущее защитничество, въ надеждѣ на будущій трудъ ласковаго и образованнаго чиновника». Что́ же тутъ худого?

Таково было мое первое знакомство съ турками въ Янинѣ.

Ты видишь, что оно не было ни страшно, ни особенно печально или оскорбительно.

Изъ христіанъ, я сказалъ уже тебѣ прежде, у отца моего было въ Янинѣ много старыхъ знакомыхъ; съ другими онъ познакомился въ этотъ пріѣздъ; и насъ посѣтили многіе изъ нихъ тотчасъ по пріѣздѣ нашемъ, и мы были у многихъ. Архонтовъ настоящихъ янинскихъ, природныхъ яніотовъ, напыщенныхъ своимъ городскимъ происхожденіемъ, и многихъ богатыхъ загорцевъ, ѳессалійцевъ, жившихъ въ Янинѣ, я видѣлъ за эти двѣ-три недѣли или у нихъ самихъ, или у насъ, или въ церкви, или въ пріемной преосвященнаго Анѳима янинскаго, или на улицѣ. Видѣлъ стараго предателя Стеріо Влахопуло, котораго всѣ боялись и которому всѣ кланялись. Не задолго еще предъ нашимъ пріѣздомъ онъ помѣшалъ достроить зданіе для училища въ родномъ своемъ городѣ, увѣривъ турокъ, что это училище только для вида, а въ самомъ дѣлѣ будетъ боевымъ пунктомъ, зданіемъ, изъ котораго христіанамъ легче будетъ въ случаѣ возстанія поражать низамовъ, заключенныхъ въ маленькой цитадели. Мнѣ показали также и одного загорскаго патріота нашего, который такъ былъ строгъ и скупъ для себя и для домашнихъ своихъ, что жена его иногда не могла подать безъ него варенья и кофе гостямъ; ибо онъ и ей не всегда довѣрялъ ключи отъ провизіи. Но этотъ скупой человѣкъ жертвовалъ сотни лиръ на учрежденіе эллинскихъ школъ въ Загорахъ, на починку нашихъ сельскихъ дорогъ и мостовъ. Видѣть обоихъ этихъ людей было очень поучительно. Загорецъ былъ скупъ для себя и для всѣхъ людей, но щедръ для отчизны. Влахопуло былъ предатель отчизны своей, особенно когда его раздражали люди сильные противной ему партіи, но зато онъ былъ нерѣдко добръ и щедръ къ людямъ бѣднымъ, ко всѣмъ тѣмъ, кто не могъ или не хотѣлъ бороться противъ его вліянія.