Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ

Отецъ мой въ отвѣтъ на это поклонился и отвѣчалъ:

— Кому же неизвѣстно, г. консулъ, что Франція теперь преобладающее государство въ Европѣ?

— Теперь? — повторилъ г. Бреше съ презрительнымъ выраженіемъ въ лицѣ. — Теперь? Франція была такой и прежде, государь мой, и будетъ вѣчно! Франція была всегда во главѣ человѣчества. Она предназначена распространять всегда и вездѣ свободу и равенство, противодѣйствовать всѣмъ вреднымъ и варварскимъ началамъ, откуда бы они ни исходили…

— Alfred! Je pars! — произнесъ въ дверяхъ женскій голосъ, и вслѣдъ за этимъ черезъ комнату прошла поспѣшно сама г-жа Бреше. Она была очень нарядно одѣта. Шелковое платье ея было такое широкое и длинное, какого я никогда до тѣхъ поръ не видывалъ… Развѣ только на царскихъ портретахъ. Серьги у нея были длинныя, самой нѣжной работы; на плечахъ дорогой мѣховой воротникъ; а шляпка просто игрушка!

Зато лицомъ она была очень некрасива: худа, блѣдна; носъ слишкомъ длиненъ. Проходя, она едва-едва отвѣтила на нашъ почтительный поклонъ и сказала мужу что-то вполголоса по-французски. Я тогда еще говорить по-французски не могъ; но понималъ уже немного, когда предметъ разговора былъ не очень трудный.

Вслушиваясь въ то, что́ сказала француженка мужу, я запомнилъ два слова: «se morfronde» и «ces individus». Потомъ, разспрашивая, я узналъ, что первое значитъ что-то въ родѣ «возиться», «связываться», а второе «эти недѣлимые, эти люди», но съ оттѣнкомъ пренебреженія.

Итакъ, г-жа Бреше, мало заботясь о томъ, что мы могли бы и хорошо знать по-французски, такъ невѣжливо и дерзко выражалась о насъ въ нашемъ присутствіи. И эти люди, эти чиновники императора, эти защитники просвѣщенія и свободы хотѣли пріобрѣсти популярность у насъ на Востокѣ. Чѣмъ же? Хвастовствомъ, дерзостью, оскорбленіями и… католическою проповѣдью, прозелитизмомъ вѣры, которую (какъ будто мы не знаемъ этого!..) они у себя въ государствѣ всячески потрясли и стѣснили.

Не правда ли, какъ умно?

Г. Бреше тогда взялъ со стола свою шляпу и перчатки и сказалъ отцу:

— Если нѣтъ спѣшнаго дѣла, то извините меня. Зайдите въ другой разъ: я сдѣлаю вамъ нѣсколько вопросовъ, касающихся вашей родины.

Съ этими словами онъ вышелъ въ большую залу и вмѣстѣ съ женой и двумя кавассами важно спустился съ лѣстницы.

Осторожно, издали, спускались за ними и мы.

Поворотя изъ воротъ на улицу, мы увидали, что г. Бреше подалъ руку своей женѣ, и лицо его здѣсь на улицѣ, при видѣ встрѣчнаго народа, сдѣлалось уже не суровымъ, какъ дома, а вполнѣ свирѣпымъ. Кавассы махали бичами во всѣ стороны. Народъ разступался.

Не прошли мы и десяти шаговъ, какъ уже пришлось намъ быть свидѣтелями одной сцены, въ которой г. Бреше показалъ, какъ Франція защищаетъ вездѣ равенство и свободу.

Молодой деревенскій мальчикъ, куцо-влахъ, почти дитя, неопытный, повидимому, и совсѣмъ невинный, ѣхалъ на ослѣ своемъ, спустивъ ноги въ одну сторону съ сѣдла. Онъ, кажется, былъ утомленъ и дремалъ.

Консулу показалось, что онъ осмѣлился слишкомъ близко проѣхать по узкой улицѣ около шелковаго платья г-жи Бреше.

— Бей его! — закричалъ консулъ.

Кавассы тотчасъ же сорвали мальчика съ сѣдла и начали крѣпко бить его толстыми бичами своими по спинѣ и даже по головѣ, куда вздумалось. Несчастный молчалъ, пригибаясь. Мадамъ Бреше сперва посмѣялась этому, а потомъ сказала: «Assez!» И они пошли дальше.

Мнѣ до того было жалко бѣднаго мальчика (который былъ однихъ лѣтъ со мною), что я еще при консулѣ довольно громко закричалъ, всплеснувъ руками: «Боже мой! Что́ за грѣхъ! Что́ за жалость? За что́ это?»

Подошли, оглядываясь на удаляющагося француза, и другіе люди, и христіане, и турки, и евреи. Всѣ утѣшали мальчика, который сѣлъ на камнѣ и горько плакалъ. Его подняли опять на осла, старались шутками развеселить и говорили ему: «Айда! айда! дитя, добрый часъ тебѣ, паликаръ; не плачь, поѣзжай домой!»

Мы пошли дальше; отецъ задумчиво качалъ головой; а я съ изумленіемъ и ненавистью думалъ еще долго, долго о гордомъ и морщинистомъ лицѣ французскаго консула и о его нарядной, но злой и отвратительной мадамѣ.

Едва мы сдѣлали еще нѣсколько шаговъ по улицѣ, какъ вдругъ предъ нами предсталъ самъ Коэвино. Несмотря на всю необузданность и живость своего характера, докторъ по улицѣ ходилъ медленно и важно, въ pince-nez, въ новомъ цилиндрѣ, въ свѣжихъ перчаткахъ; серьезно, солидно, изрѣдка только и грозно сверкая бровями.

Увидавъ насъ, онъ однако повеселѣлъ, подошелъ къ отцу и воскликнулъ:

— А, добрѣйшій мой, я искалъ тебя! Знай, что ты завтракаешь сегодня позднѣе обыкновеннаго, на островѣ, и въ монастырѣ св. Пантелеймона, со мной, съ Бакѣевымъ, и съ другомъ твоимъ Чувалиди. Жаль, что Бакѣевъ любитъ этого глупаго патріота Исаакидеса… Ты знаешь того, который пишетъ иногда корреспонденціи въ аѳинскія газеты… Я ненавижу этого лакея и боюсь, чтобы Бакѣевъ не пригласилъ и его… Но что́ дѣлать!.. Готовься; домъ мой будетъ запертъ сегодня.

— Господи помилуй! — возразилъ отецъ. — Теперь зима, ноябрь! Развѣ дѣлаютъ зимой чумбуши 38за городомъ?.. Положимъ, что погода хороша и тепла…

— А! а! — воскликнулъ докторъ съ восторгомъ. — О! развѣ это не причина, развѣ не наслажденіе сдѣлать именно не такъ, какъ дѣлаютъ другіе! Яніоты ѣдутъ на островъ лѣтомъ, а я не ѣду! Яніоты говорять: «теперь зима!» Они не ѣдутъ, а я ѣду! Спѣши, мой другъ, между тѣмъ къ Бакѣеву. Онъ ждетъ тебя, чтобы поговорить о дѣлѣ Абдурраимъ-эффенди. Ему доставили ложныя свѣдѣнія, и онъ хочетъ дѣйствовать противъ него и въ Константинополѣ и здѣсь. Иди, прошу тебя.

Отецъ сказалъ, что зайдетъ только на минуту въ австрійское консульство.

Я былъ очень огорченъ, не зная, возьмутъ ли меня на островъ или нѣтъ; но, къ счастію, докторъ, уходя, вдругъ остановился, позвалъ опять отца и съ улыбкой, разсматривая меня въ лорнетъ, сказалъ:

— И сына, и сына, и сьна единороднаго привези!

Добрый человѣкъ докторъ! Истинно доброй души!

Видѣться съ австрійскимъ консуломъ отецъ мой не слишкомъ заботился. Онъ имѣлъ мало вліянія на дѣла. И потому мы были очень рады, что его не было дома. Отецъ велѣлъ мнѣ латинскими буквами написать на бумажкѣ нашу фамилію (такъ какъ карточекъ визитныхъ мы, конечно, не употребляли) и просилъ кавассовъ убѣдительно не забыть сказать г. Ашенбрехеру, что Георгій Полихроніадесъ, загорецъ и греческій подданный, приходилъ засвидѣтельствовать ему свое почтеніе.

Пока отецъ говорилъ съ кавассами, я взглянулъ вокругъ себя и замѣтилъ, что это консульство было какъ будто хуже и бѣднѣе всѣхъ. Прихожая была довольно тѣсна; на внутреннемъ дворѣ висѣло и сушилось бѣлье, — все на виду, какъ у простыхъ людей. Кавассы были одѣты бѣднѣе, чѣмъ у англичанина и француза; наверху ужасно шумѣли и кричали дѣти; изъ кухни пахло жаренымъ. Надъ лѣстницей на минуту показалась и сама мадамъ Ашенбрехеръ. Она была очень просто одѣта, беременна и держала на рукахъ маленькаго сына; за ней съ топотомъ, визгомъ и крикомъ бѣжало еще трое дѣтей… Лицомъ она была моложава и пріятна. Увидавъ насъ, она покраснѣла и скрылась, а дѣти побѣжали опять съ визгомъ за ней.