Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ

Кончивъ это объясненіе, отецъ еще разъ наговорилъ тысячу извиненій, сказалъ, что онъ не дипломатъ и можетъ быть не дальновиденъ, но что по мѣрѣ силъ своихъ раздѣляетъ мнѣніе г. Благова, который просилъ при собираніи свѣдѣній ничего не преувеличивать.

Услыхавъ, что ему какъ будто ставятъ въ примѣръ Благова, Бакѣевъ опятъ измѣнился въ лицѣ и, холодно сказавъ отцу, что онъ все-таки благодаритъ за объясненія, прибавилъ:

— Хотя, конечно, сущность дѣла… или, лучше сказать, сущность моего взгляда измѣнить уже не можетъ никто, но я благодарю васъ все-таки за трудъ, который вы на себя взяли.

И обратившись къ Бостанджи-Оглу, онъ сказалъ ему повелительно:

— Чтобы мемуаръ былъ переписанъ во-время… Завтра я его непремѣнно отправлю… Слышите?

Позднѣе мы отъ того же Бостанджи-Оглу узнали, что г. Бакѣевъ бранилъ его за дурныя свѣдѣнія; мемуаръ разорвалъ, ничего объ этомъ больше не писалъ, и когда огородники пришли опять плакать , онъ ихъ не принялъ, а велѣлъ имъ сказать, что онъ все уже сдѣлалъ, что́ могъ, и никакая сила всѣхъ здѣшнихъ безпорядковъ прекратить не можетъ. Это было, положимъ, очень лестно для отца; но обо всемъ этомъ мы узнали, какъ я сказалъ, гораздо позднѣе; а теперь впечатлѣніе отъ всѣхъ визитовъ консуламъ было для насъ не слишкомъ веселое и ободрительное.

Эллинскій консулъ принялъ насъ, разумѣется, вѣжливо, и до дверей провожалъ, и говорилъ о долгѣ своемъ относительно греческихъ подданныхъ; но сознался, что защищать ихъ интересы въ Турціи иногда очень трудно державѣ слабой и туркамъ недружественной. Англичанинъ, несмотря на старое знакомство свое съ отцомъ, насмѣшливо отказалъ ему въ помощи.

Французъ принялъ его какъ простого носильщика или лодочника, не посадилъ и руки не подалъ. Обѣщалъ все, не зная даже въ чемъ дѣло. Можно ли ему вѣрить?

Русскаго управляющаго отецъ, вопреки своей обычной осторожности, некстати огорчилъ и оскорбилъ, увлекшись на минуту своимъ старымъ расположеніемъ къ русскимъ чиновникамъ, желаніемъ своимъ видѣть ихъ всегда толковыми и знающими.

Простившись съ г. Бакѣевымъ, мы поспѣшили къ доктору, который ждалъ насъ уже давно и сердился, собираясь на островъ. Г. Бакѣевъ, недовольный отцомъ, даже не сказалъ ему: «До свиданія, на островѣ», когда мы прощались.

Онъ едва кивнулъ ему головой, а я, несчастный, успѣлъ поклониться только спинѣ его.

Досадно и грустно.

Тѣмъ болѣе досадно, что наканунѣ пріѣхалъ въ Янину съ Дуная одинъ еврей и сказалъ, что въ Тульчѣ русское консульство, непремѣнно и скоро откроется. Какъ бы кстати было, если бы здѣшніе русскіе чиновники послали бы хорошее рекомендательное письмо тульчинскому консулу для того, чтобъ онъ могъ поддерживать дядю противъ Петраки-бея.

Не досадно ли!

Блестящій серебромъ и золотомъ кавассъ-баши Маноли, бряцая доспѣхами, выскочилъ къ намъ, когда мы спустились въ нижиія сѣни консульства. Онъ не могъ покойно слышать въ сѣняхъ никакого движенія, и ни одинъ кавассъ, ни одинъ слуга не поспѣвалъ прежде него выбѣжать изъ кавасской комнаты, чтобы взглянуть, что́ дѣлается, чтобы вытянуться и сдѣлать честь пашѣ или иностранному агенту, когда они посѣщали русскихъ; сказать два-три любезныхъ слова другимъ посѣтителямъ, пониже, подать піастръ нищему по приказанію консула или усмирить какого-нибудь буяна.

Отецъ подалъ ему руку и спросилъ у него тихо:

— Есть ли надежда, чтобы г. Благовъ скоро вернулся? Что́ слышно объ этомъ? Будь живъ и здоровъ вѣчно, Маноли! Скажи мнѣ всю правду, что́ слышно?

— Съ удовольствіемъ, даже съ великимъ удовольствіемъ я скажу вамъ всю правду, г. Йоргаки, — отвѣчалъ Маноли и улыбаясь поправилъ усы свои. — Я васъ уважаю и люблю. Я скажу вамъ; слушайте, прошу васъ, меня внимательно. У г. Благова есть великія цѣли. Я его любимецъ, потому что онъ знаетъ твердо, что́ такое значитъ капитанъ злой Лакки Сулійской 39. Злая Сулія! Одно слово и одно названіе! Злая. Это что́ значитъ? Значитъ — злая, не покоряется никогда. У г. Благова есть великія цѣли, но онъ ихъ никому не открываетъ. Напримѣръ со мной… «Маноли!» «Что́ прикажете, эффенди». (Это мы вмѣстѣ ѣдемъ верхомъ въ полѣ.) «Маноли!» «Эффенди?» «Когда жъ ты, Маноли, будешь въ самомъ дѣлѣ эпирскимъ архистратигомъ?» Я отвѣчаю: «Это, эффенди, въ вашей волѣ. Вы, эффенди, мой сіятельный г. консулъ, можете всѣ эпиро-ѳессалійскія обстоятельства поставить вверхъ дномъ». «Ты думаешь?» говоритъ. Я говорю: «Не только думаю, и увѣренъ въ этомъ». Онъ замолчалъ. Вѣрьте мнѣ, г. Йоргаки, что онъ даже иногда лежитъ по цѣлымъ часамъ на диванѣ, закрывъ глаза; это все думы и думы. Напримѣръ теперь, развѣ безъ цѣли онъ меня (меня — кавассъ-баши) здѣсь оставилъ и не взялъ съ собой? Нѣтъ. Онъ знаетъ, что г. Бакѣевъ управляетъ первый разъ консульствомъ, что онъ неопытенъ. Поэтому онъ и сказалъ мнѣ: «Маноли, ты останешься здѣсь и со мной не поѣдешь. Смотри». Я понялъ и смотрю.

— А гдѣ жъ теперь г. Благовъ и скоро ли, слышно, возвратится? — еще разъ спросилъ отецъ ласково и терпѣливо.

— Это трудно сказать, — отвѣчалъ архистратигъ. — Быть можетъ онъ скитается по горамъ и страну изучаетъ, духъ, духъ! И быть можетъ веселится уже въ самой столицѣ на Босфорѣ. Вы не были никогда, киръ Йоргаки, въ Буюкъ-Дере? Я былъ. Что́ за великолѣпіе! Какіе цвѣты! Что́ за ужасныя деревья! Церковь; архимандритъ; дамы молодыя, офиціальныя дамы! Каики съ золотомъ. Драгоманъ, и не спрашивайте, это левъ. Борода до сихъ поръ… Туркамъ трепетъ… Деревья, ужасъ… Дамы! Церковь!

Едва-едва избавились мы отъ героя Сулійской Лакки; онъ преслѣдовалъ насъ еще долго по улицѣ.

Итакъ, что́ же, наконецъ? Что́ же мы узнали и чего достигли?

Узнали мы, что г. Благова едва ли скоро дождемся и что въ Тульчѣ скоро будетъ русское консульство… А достичь мы ничего не достигли.

Захочетъ ли Бакѣевъ послѣ этого разговора трудиться для отца, поддерживать его здѣсь, писать для него въ Тульчу? Сомнительно.

Вотъ какъ иногда люди самые осторожные могутъ поступать необдуманно въ ущербъ своимъ интересамъ.

Бѣдный отецъ мой! Бѣдный отецъ!

Отецъ разсказалъ доктору о своемъ разговорѣ съ г. Бакѣевымъ! Онъ полагалъ, что управляющій русскимъ консульствомъ очень недоволенъ имъ и что теперь приличнѣе будетъ ему вовсе не ѣхать на островъ.

Но Коэвино вышелъ изъ себя и воскликнулъ, что отецъ мой судитъ слишкомъ по-гречески.

— Греки, — кричалъ онъ, — до того обезумѣли отъ политики и тяжбъ, что не умѣютъ вовсе отдѣлять дѣловыхъ отношеній отъ личныхъ. Но Бакѣевъ, каковъ бы онъ ни былъ, Бакѣевъ все-таки русскій! Онъ все-таки сынъ великой имперіи, онъ дитя общества, въ которомъ умѣютъ жить, забывая политическіе оттѣнки и дѣла. Это не то, что́ здѣшніе ваши маленькіе презрѣнные народцы!.. Не греки, не сербы и не болгаре, которые лопаются съ досады, что ихъ мало… Это не то, что́ вы! не то, что́ вы! Я говорю тебѣ, русскіе не то, что́ вы! — кричалъ онъ съ пѣной у рта.