Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ

— Больше, докторъ, гораздо больше.

— Рюрикъ, Скандинавы, les Varengiens… А? Les varengiens… Какія имена! они служили у византійскихъ императоровъ… C’est la race! Взгляните на походку (и докторъ шелъ къ дверямъ, шелъ отъ нихъ опять къ намъ стойко и прямо, съ нѣсколько военнымъ оттѣнкомъ — это былъ Благовъ).

Потомъ, вдругъ разразившись на мгновеніе хохотомъ, топотомъ и крикомъ, онъ подошелъ ко мнѣ тихо и сказалъ съ глубокимъ отвращеніемъ и почти съ жалостью:

— А monsieur Бреше? Онъ въ Азіи прежде ѣздилъ какъ commis-voyageur… приказчикъ, шелковыхъ червей скупалъ. Червей! червей! — продолжалъ онъ съ негодующимъ укоромъ. — Онъ дипломатъ теперь… Червей… Отецъ Благова, вотъ взгляни сюда, густыя эполеты… Трикантонъ 77съ бѣлымъ плюмажемъ… Конь лихой… Кресты и ленты Государя! Борецъ противъ la grande armée (и докторъ поднималъ надъ головой моей палку, какъ бы желая доказать мнѣ ощутительно, до чего былъ властенъ и могучъ покойный отецъ Благова).

Онъ прибавилъ еще: — Татарскій князь крестился нѣсколько вѣковъ тому назадъ, онъ былъ добръ какъ ангелъ, и русскіе его называли «Сильно-благъ», а? Каково это? «Сильно-благъ!» Потомъ боярскій родъ Благовыхъ!

Долго размышлялъ Коэвино надъ прекраснымъ именемъ «Сильно-благъ». Мы ждали, что́ будетъ дальше. И вотъ постепенно, сразу почти незамѣтно, докторъ сталъ измѣняться; онъ какъ будто сдѣлался короче, сгорбился, пошелъ по комнатѣ медвѣдемъ, лицо его поглупѣло, опухло, и онъ заговорилъ грубо:

— А вотъ отецъ Бреше… V’la! ben! Блуза грязная, деревянные сабо , колпакъ на головѣ ночной и вилы, и вилы! И вилы… и вилы!.. И онъ вилами этими тащитъ сѣно! И онъ этими вилами сѣно пихаетъ!

И, схвативъ съ дивана подушку, докторъ началъ съ хохотомъ подпирать мнѣ ею бокъ и притиснулъ меня къ стѣнѣ, и радостно и все съ грубымъ лицомъ ревѣлъ на меня:

— А онъ вилами сѣно взваливаетъ!

Мы съ Бостанджи-Оглу до слезъ смѣялись, и докторъ казался тоже счастливъ. Онъ успокоился, сѣлъ и сталъ опять хвалить русскихъ и Благова, говорилъ много, потомъ началъ проводить параллель между самимъ собою и Благовымъ:

— Оба артисты, оба поэты, оба люди хорошаго общества, оба люди съ энергіей и съ фантазіей.

Долго наслаждался докторъ, проводя эту параллель, которая ему очень льстила, и наконецъ, обратясь къ Бостанджи-Оглу, спросилъ его весело:

— Скажи мнѣ, мой дорогой Бостанджи-Оглу, развѣ я не правъ? а? Развѣ я не правъ? Развѣ между мною и Благовымъ нѣтъ нѣкоего существеннаго, такъ сказать, сходства, онтологическаго , могу даже сказать, единства?

Бостанджи-Оглу молчалъ и улыбался не безъ смущенія.

— А? Развѣ нѣтъ? а? развѣ нѣтъ? Скажи, будь вѣчно живъ и здоровъ, мой милый.

— Какъ вамъ сказать? — отвѣтилъ не смѣлымъ голосомъ Бостанджи-Оглу. — Ну нѣтъ, я думаю, что вамъ далеко, слишкомъ далеко до господина Благова! Ничего и похожаго нѣтъ.

О! если бъ я могъ изобразить тебѣ живо внезапное оцѣпенѣніе доктора… Его внезапное краснорѣчивое молчаніе!.. Только брови его заиграли и черные глаза стали мрачны какъ могила…

Бостанджи-Оглу, я видѣлъ, немного испугался…

Докторъ надѣлъ шляпу, надѣлъ перчатки, еще постоялъ и вдругъ стукнувъ объ полъ тростью воскликнулъ:

— Подлецъ! Побродяга! Дуракъ… Скотина!.. Скотина!

Киръ-Ставри отворилъ двери изъ сѣней и смотрѣлъ съ удивленіемъ…

Докторъ еще разъ повторилъ: «Босоногая тварь! Дуракъ!» — и, отстраняя кавасса издали мановеніемъ руки отъ двери, вышелъ изъ нея царемъ.

Мы остались въ недоумѣніи.

Киръ-Ставри спросилъ съ язвительностью:

— Опять въ него бѣсъ вселился?..

Бостанджи-Оглу былъ очень оскорбленъ и сказалъ мнѣ и Ставри:

— Не самъ ли онъ подлый человѣкъ? За что́ онъ меня такъ оскорбилъ? Хочетъ, чтобъ я его вровень съ господиномъ Благовымъ ставилъ. Развѣ что такъ… а? Погоди ты, я тебя заставлю у себя просить прощенія… Консулъ у насъ справедливый. Развѣ онъ позволитъ всякому оскорблять его чиновниковъ въ канцеляріи, и тогда еще, когда они его честь и достоинство защищаютъ!.. Будетъ этому Коэвино анаѳемскому отъ Благова! Посмотри, Одиссей…

Въ это время консулы окончили свой визитъ и ушли, и Бакѣевъ спѣшно сошелъ къ намъ внизъ въ канцелярію и принесъ нѣсколько бумагъ. Онъ былъ гораздо веселѣе прежняго.

— Консулъ велѣлъ сейчасъ переписать вотъ это, — сказалъ онъ, показывая бумагу Бостанджи-Оглу. — Надо намъ поскорѣй успѣть… Не можетъ ли и Одиссей помочь?

Почеркъ у меня былъ твердый, крупный и красивый. Съ французскаго я списывать уже могъ почти безъ ошибокъ, если черновая рукопись была разборчива. Я всталъ и написалъ для примѣра одну строку.

Г. Бакѣевъ воскликнулъ:

— Да это превосходно! Вы лучше меня пишете… Садитесь… Вотъ вамъ все… Эти два циркуляра спишите…

Никогда я не видалъ Бакѣева такимъ оживленнымъ или взволнованнымъ; онъ подалъ намъ съ Бостанджи-Оглу черновыя; себѣ оставилъ самую большую бумагу и хотѣлъ было писать, но вдругъ остановился и сказалъ:

— Нѣтъ! подождите, надо вамъ прочесть, что́ monsieur Благовъ пишетъ этому Бреше… Слушайте!

И онъ прочелъ намъ громко:

«Г. консулъ, съ удивленіемъ узналъ я, по возвращеніи моемъ въ Янину, что вчерашняго дня вы позволили себѣ въ присутствіи г. Корбетъ де-Леси, англійскаго консула, «une action inqualifiable» относительно управляющаго въ мое отсутствіе русскимъ консульствомъ, г. Бакѣева. Я не вхожу въ разсмотрѣніе побужденій, которыя могли внушить вамъ подобныя выраженія, и не мое дѣло разсматривать теперь, какое консульство было правѣе, то ли, которое, снисходя къ проступку подданнаго, искало дружескимъ путемъ облегчить его заслуженное наказаніе, или то, которое хотѣло защищать контрабанду въ предѣлахъ дружественной державы; здѣсь я считаю долгомъ лишь сообщить вамъ, г. консулъ, что оскорбленіе, нанесенное г. Бакѣеву по поводу дѣла юридическаго и въ иностранномъ консульствѣ, касается не только лица г. Бакѣева, но самого Императорскаго консульства, коимъ онъ въ то время завѣдывалъ. Не считая возможнымъ оставить безъ вниманія подобный поступокъ вашъ, я предупреждаю васъ о томъ, что всѣ сношенія, какъ офиціальныя, такъ и личныя, будутъ прерваны между ввѣреннымъ мнѣ и французскимъ консульствами до тѣхъ поръ, пока мы не получимъ блистательнаго удовлетворенія».

Въ томъ же смыслѣ, но гораздо короче, написалъ Благовъ циркуляры всѣмъ другимъ консуламъ.

Когда я впослѣдствіи больше ознакомился съ обычаями и уставами консульствъ, мнѣ стало казаться, что циркуляровъ этихъ вовсе не нужно было писать никому. Что это было или лишнее увлеченіе Благова, вслѣдствіе того, что все-таки онъ былъ еще молодъ и сравнительно не очень давно служилъ, а случай былъ довольно рѣдкій; или у него была какая-нибудь особая цѣль, особое желаніе придать всей этой исторіи больше шума и офиціальности, чтобы возвратъ къ примиренію безъ полнѣйшаго покаянія француза былъ труднѣе. Рѣшить этого я и теперь не берусь; но это и не важно. Важенъ былъ, во всякомъ случаѣ, фактъ офиціальнаго разрыва при тѣхъ слухахъ о тайномъ и тѣсномъ дружескомъ согласіи, которые такъ твердо держались въ городѣ.