Петр Оленин-Волгарь - В чужой шкуре

— Чем же, по вашему? — спросил Васильев.

— У меня явилась оригинальная идея, — продолжал Славич, — несомненно, что у вас уже имеется лёгкая гипертрофьичка сердца, ожиреньице — это раз. Затем основательно переполняемый ежедневно всякими деликатесами желудок давит на грудобрюшную преграду, она в свою очередь на лёгкие — отсюда одышка… Кстати и печень пошаливает: периодическая гиперемия вот от этих благородных напитков… При недостатке движения весь этот ансамбль и производит все те тревожные явления, которые гонят вас заграницу… Рассуждаю так: изменит ли заграница те причины, которые влияют пагубно на ваш организм — нет: образ жизни останется тот же. Следовательно…

— Следовательно?..

— Это средство не годится. А вот моё: не бывали в Энске?

— В качестве туриста… недавно…

— В вашей конторе вас не знают?

— Наш уполномоченный видел меня мельком здесь: я, ведь, сравнительно недавно перешёл в «Зарю» из «Триумфа».

— Прекрасно…

— Не понимаю, какое отношение это имеет…

— Поймёте. Я бы на вашем месте, если бы боялся, что вследствие taedium'а vitae явится лёгонький «Кондратий Иваныч», вот как поступил бы. Вместо всяких заграниц я бы отправился налегке и в изменённом виде в Энск и поступил там на первую попавшуюся должность в вашей же компании. Да этак с полгодика!..

— Ничего не понимаю.

— А я понимаю, — вмешался Курилин, — Славич по обыкновению остроумен. То, что он предлагает — одобряю. Вот в чём дело: ваше обеспеченное положение… Между нами все вы, ведь, прежде всего «бездельники» — не сердитесь, mon cher, это уже так свыше определено… Ваше обеспеченное положение подарило вам и одышку, и ожирение, и хандру, и склонность к пессимизму…

— Дальше, дальше!

— Иду далее: впереди предвидится неприятный визит неумолимого кредитора всех таких бонвиванов как вы, милостивейший — Кондратий Иваныч…

— Кондрашки — по нашему, — вставил Иранов.

— И вот, чтобы избегнуть этого визита, Савич предлагает вам на полгода радикально изменить свой образ жизни.

— Я предлагаю вам из директора превратиться в обыкновенного смертного… Ну там в приказчика, писца, счётчика — всё равно… Суть в том, чтобы вам пришлось своим трудом заработать тридцать-сорок рублей в месяц и на них просуществовать… но только на них. Это я считаю верным средством.

— А я оригинальным видом спорта, — воскликнул Курилин…

— Васильев — приказчик!.. Ха-ха-ха… Vous êtes impayable, — сказал Натаскин, — с его представительной фигурой, с его манерами!..

— Держу пари на тысячу, что Васильев не выдержит полгода, — заявил Курилин, любитель пари.

— Деньги на руки! — съехидничал Натаскин, недолюбливавший Курилина.

— Я нахожу это излишним, как и вашу шутку, — серьёзно сказал Курилин, — Итак идёт? Струсили?..

Васильев задумался. Наконец, выпив залпом свой бокал, он сказал:

— Мысль оригинальная… в конце концов я чувствую вообще такое пресыщение жизнью, мне всё так надоело, что я не прочь попробовать… Между прочим, с целью доказать вам, милейший, что «суть» вовсе не в одних мускулах.

— Пари держу на тысячу, что не выдержит, — повторил Курилин.

Васильев позвонил и приказал вошедшему татарину подать ещё бутылку «Экстра-сек».

Когда вино было разлито по бокалам, Васильев встал, поднял бокал, и начал:

— Господа, предлагаю тост за нашего милейшего целителя недугов, душевных и телесных, подавшего мне остроумный и рациональный совет. Я принимаю ваше пари, Курилин, но ставлю условием, чтобы ставка была выплачена какому-нибудь благотворительному обществу.

— Я состою секретарём, членом et caetera, в целых семи, — заявил Натаскин, — и заранее прошу не забыть этого по окончании пари.

— Итак, — продолжал Васильев, — формулируйте условия.

— Я утверждаю, — сказал Курилин, — что наш друг Андрей Иванович не в состоянии в течение шести месяцев — шесть месяцев это только срок пари, mon cher, а я уверен, что вас не хватит даже на месяц — не в состоянии прожить на сорок рублей maximum, в месяц, которые к тому же он должен заработать своим собственным трудом, не прибегая ни к займам, ни к своим собственным средствам… Помните, mon cher, что, кроме проигрыша 1000 руб., вы рискуете и морально, так как сделаетесь мишенью для моего… да и вообще для общественного злословия… «Неудавшийся приказчик»!..

— Un employé manqué, - добавил Натаскин.

— Я принимаю это пари, что и заявляю торжественно при этих благородных свидетелях. Славич, разнимите.

— Решено, — сказал Славич, — вот как бы я сделал на вашем месте. Так как вас в Энске не знают, как вы говорите, то вы могли бы сами себе написать рекомендательное письмо… Без протекции неудобно…

— Это важно, потому что иначе вы и без места нагуляетесь, — засмеялся Курилин.

— Затем, для важности обрейте бороду… оставьте одно лишь воспоминание… Разумеется, найдите подходящий костюм. Иранов вам поможет — он свой человек у актёров… Помните, что в вашем новом звании ни саквояж, ни хорошее пальто неуместны…

— Поручите это мне, — вставил Иранов, — я вас так оборудую, что сами себя не узнаете…

— А я вам выправлю паспорт без указания ваших титулов и прочего, — предложил Натаскин, — laissez moi faire…

— Чудно это всё господа!.. — сказал Васильев, — но как говорится, взялся за гуж… Итак, решено… Сегодня наш последний вечер на целые полгода… У меня голова несколько кружится…

— «Проведёмте ж, друзья, эту ночь веселее», — сказал Иранов, взяв несколько аккордов.

— Серьёзно, — заметил Славич, — я ручаюсь вам, что если вы выдержите, то отсрочите визит Кондратия Ивановича надолго, а может, и вовсе с этим господином разделаетесь…

— Поживём, — увидим! Я уже чувствую прилив необыкновенной бодрости…

— C'est drole, cette histoire, hein!.. — засмеялся Натаскин, — не выдайте себя, когда мы летом приедем на вас полюбоваться…

— А, главное, постарайтесь, чтобы вас до нашего приезда не «рассчитали»… Какой вы работник! И дело-то по слухам только знаете, — сказал Курилин.

— Дело это меня кормит, и я обязан его знать, mon cher, — серьёзно заметил Васильев. — Ну, а теперь, друзья, поедем на острова… я хочу перед началом новой жизни распроститься со старой по хорошему…

На утро Васильев проснулся в самом скверном расположении духа: во рту вместо языка ощущалось нечто «суконное», к горлу подступала отвратительнейшая изжога. Подойдя в одной рубашке к зеркалу, он увидел в нём помятое, опухшее лицо, мутные глаза и белый язык…

«Скверно!» — подумал Васильев, вспомнил вчерашнее, но воспоминания его не отличились определённостью. Куда-то ездили, где-то пили, где-то Васильеву поливали голову холодной водой. «Чёрт бы взял все эти кутежи!» — бранился Васильев, и вдруг в уме его совершенно ясно встало вчерашнее пари. «Что за глупость! — рассуждал он, — вот до чего допились!»