Степан Злобин - Остров Буян

Гаврила видел, что победил. Толпа окружила его. Жалкая кучка выборных из больших посадских и старых стрельцов одиноко стояла по ту сторону площади, оставленная и забытая толпой у двух селитряных дощанов.

— Гаврила Левонтьич, веди нас сейчас! Бояре побитых и раненых собирать не дают, из пищалей палят, — крикнули из толпы.

— Ночи дождемся, — возразил хлебник.

— Нельзя дожидаться, — ответил шапошник Яша. — Покойники терпят, конечно, а раненым каково под солнцем! Иные помрут!

— И то! — качнув головой, согласился Гаврила. — Попы поедут с крестом, и женщин пошлем. В попов да в женщин дворяне не станут, я чаю, палить… Посылайте-ка женок к Варламским, и я буду там…

— Едем, поп! — позвал он.

Он повернул коня с площади, и толпа устремилась за ним, оставив кучку выборных у дощанов.

— Ну чего, поп, страшился? — спросил Гаврила. — Мы с тобой правдой городу служим — народ правду видит! Вот тем бы бояться надо… Теперь не житье им… — добавил с усмешкою он, кивнув к Рыбницкой башне.

Гаврила вызвал к Варламским воротам архимандрита Мирожского монастыря, того самого, который поднял в Земской избе споры о монастырских служках, вызвал еще попов из Троицкого собора и из других церквей.

— Отцы святые! — сказал им Гаврила. — Мы кровь проливали за вас, а ныне вы послужите: убитых и раненых в стены собрать посылает вас город.

Толпа горожан стояла кругом. Среди них было немало таких, у кого в битве пропали родные, и попы не посмели перечить.

— А коли станут палить в нас? — несмело спросил мирожский архимандрит.

— Господь спасет праведных! — отозвался Гаврила. — Только назад в ворота не бегите — не впустим. Молитвы святые пойте да раненых собирайте. Бог милосердие наградит! А с пустыми руками входа в город не будет…

Гаврила заметил, как в глазах мирожского архимандрита скользнул и спрятался вороватый огонек.

— А кто побежит к боярам — на того все пушки заряжены и фитили дымятся, того мы сами побьем, — предупредил хлебник, прямо глядя в лицо монаха.

Не поднимая глаз, тот покраснел.

— Ну, с богом, идите. А ты, отец Яков, останься тут: ведь ты лекарь — врачуй, кого принесут…

Выслав за стены попов и женщин, Гаврила полез на башню, чтобы видеть все поле битвы, усеянное павшими, но вдруг пошатнулся и, бледный, бессильный, сел на ступеньку…

Пока подбежал на крики стрельцов поп Яков, Гаврила откинулся навзничь и потерял сознание…

Горожане были в смятении. Столько убитых и раненых сразу!..

Хованский им так и не дал собрать ни раненых, ни убитых. Когда попы вышли с отрядом женщин — их обстреляли. Поздно ночью подбирали псковитяне своих раненых. Во тьме к шапошнику Яше, с потайным фонарем ползавшему среди мертвецов, подобрался человек из московского войска и сунул ему письмо.

— Гавриле Демидову, — тихо сказал он.

Шапошник сунул письмо за пазуху. Он был уверен, что это какой-то доброжелатель сообщает всегороднему старосте планы Хованского, и, не найдя своих двух сыновей, пропавших в бою, он поспешил во Всегороднюю избу…

Несмотря на позднюю ночь, здесь горели свечи. Гаврила, давно уже оправившийся от дурноты, сидел вдвоем с Захаркой. Томила был ранен, дворянину Ивану Чиркину хлебник не доверял, а Захарка из близких людей к земским старостам был самый грамотный, и его-то хлебник решил задержать на весь вечер для неотменных дел.

Шапошник подал Гавриле запечатанный свиток и сообщил, как странно он был получен. Гаврила отпустил шапошника и подал письмо Захарке:

— Читай.

— «От воеводы боярина Ивана Никитича князя Хованского псковскому всегороднему старосте Гавриле Демидову, — начал Захарка и остановился, искоса взглянув в лицо хлебника, но, ничего не прочтя на нем, продолжал: — Ведомо тебе, что государь указал учинить над ворами сыск и расправу по вашим изменным делам. И то тебе ведомо, что из главных заводчиков набольших четверо: Томилка Слепой, да Мишка Мошницын, да Прошка Коза, да четвертый, Гаврилка, ты. И было бы тебе о своем прощении помыслить: покуда лежит поражен Томилка Слепой, ты бы нам градские ключи выдал и в город без крови пустил. — Захарка опять взглянул испытующе на Гаврилу и читал дальше: — Как ныне побили вас, так и вперед быть вам побитыми, а кровь христианская на вас, на заводчиках мятежу, и ты бы крови той и греха избыл и государю вины принес, и за то государь пожалует тебя, не велит казнить…»

— Много ли еще? — перебил Гаврила.

— Чего? — не понял Захарка.

Он был доволен, что остался с Гаврилой. В последнее время он понял, что Михайла Мошницын уже не имеет такого значения и веса в Земской избе, как хлебник. Чтобы выполнить свою задачу — знать и уметь сообщать за стены, чего хотят заводчики восстания, надо было найти дорогу к сердцу Гаврилы, и Захарка несколько дней подряд вертелся возле него. Именно потому он попал на ночной совет ратных людей и успел отправить Первушку к Хованскому с вестью о предстоящей вылазке.

— Чего ты спрошаешь, много ль? — повторил он вопрос.

— Я, мол, много ль еще там написано?

— Надо быть, дважды столько.

— Дай-ка сюда.

Захарка удивленно подал хлебнику лист. Гаврила спокойно поднес его к свечке. Лист вспыхнул. Хлебник дал ему догореть и помолчал, что-то обдумывая.

— Пищали многие за стеной побросали, — задумчиво сказал он. — Надо, чтобы шли чуть свет собирать. Запиши, — приказал он. — «Послать семьдесят стрельцов до рассвету сбирать пищали: двадцать человек собирать да пятьдесят с изготовленными пищалями для обороны тех сборщиков».

Захар записал. Хлебник опять подумал.

— Стрельца, что принес отписку Хованского к царю, взять в Земскую избу с утра для расспроса, а покуда в тюрьму до утра…

— Пошто его взять? — удивился Захар. Он испугался расспроса стрельца, принесшего в город якобы перехваченное письмо Хованского к царю: Захарка через него сам переслал за стены города сообщение Ордину-Нащекину о действиях в городе и разногласиях среди главарей Земской избы. Теперь он боялся, как бы стрелец не попал под пытку и не назвал своих сообщников… Если Гаврила велел его взять для расспроса — это значило, что он заподозрил стрельца в измене. И Захар невольно обмолвился робким вопросом, но, занятый своими мыслями, хлебник не обратил внимания на то, что голос Захарки дрогнул…

— Не твоего ума. Стало, надобен, коли велю. Ты знай пиши, — сказал он.

— Написал, Гаврила Левонтьич.

— Написал — помолчи, — приказал Гаврила и снова задумался.

— С утра спиши в книгу, сколь есть раненых и убитых, да имяны, да у кого из убитых малые дети да старики. Надо им на прокорм давать из Земской избы… Нынче столько уж их, что соседской жалостью не прокормишь!.. Что ты там пишешь?