Степан Злобин - Остров Буян

— Отведай кормов дворянских, — усмехнулся кузнец, загородив ему выход. — Ден через пять я зайду, скажи каковы.

— Хитер ты, кузнец, — сказал Чиркин.

— Не хитрее тебя. Ишь ты, сколь народу собрал к челобитью. Боюсь, еще жиже харчи у вас станут, — отозвался кузнец.

— Ну, смотри — хитри, да хвост береги! — произнес дворянин с угрозой.

— Была бы голова цела, а на хвост нам не наступишь! — огрызнулся кузнец. — Ну, сиди покуда. Прощай. — И Мошницын вышел.

Во Всегородней избе все вскочили и бросились к окнам, когда загудел сполох.

На дощане у Рыбницкой башни среди кучки народа стоял Гаврила. Люди уже бежали на площадь из разных улиц…

Площадь наполнялась народом. Из Земской избы подошли выборные. Взбирались на дощан, витались за руку с хлебником.

— Ну, Михайла, взялись мы с тобой за дела: я — Макария, ты — дворянина… Так-то дружно пойдет — всю измену прикончим, — дружелюбно сказал Гаврила.

Мошницын что-то пробормотал невнятно и неуверенно…

— Пошто звонить велел?! — громче нужного спросил Томила Слепой, стараясь держаться так, словно меж ним и хлебником все оставалось по-старому.

Но хлебник, словно не слыша его, шагнул вперед, на край дощана, и обратился к толпе, наполнившей площадь:

— Господа псковитяне! Меньшие и большие, попы и стрельцы и всех званий!

Шиканье и шепот промчались по площади от передних рядов до самых лавок. Все стихло, и в полной тиши хлебник внятно сказал:

— Господа, у нас нова измена!

— Выводи, Левонтьич! — крикнули снизу.

— И то, мы с Мошницыным двое ее выводим! — ответил Гаврила. — Во Всегородней избе сидел в выборных главный повинщик, Чиркин. Его Мошницын за караул посадил. Да еще измена была в Троицком доме: владыка Макарий к боярам писал отписку да чаял ее с Сумороцким послать. Владыку мы взяли за караул…

— На чепь его, Левонтьич!

— На чепь Макарку! — закричали в толпе.

— Сидит, — успокоил Гаврила и продолжал: — А в Троицком доме нашли мы от земского сыска сокрытых изменных и воровских людей — подьячего Шемшакова да отставного всегороднего старосту Подреза, стрелецкого голову Степана Чалеева да четверых дворян: Тучкова, Бутова, Сицкого и Балдина, а кой-то еще человек убег по задам, и неведомо, кто был.

— Всем городом станем ловить — поймаем! — выкрикнул рыбник Егорушка из толпы.

Народ зашумел, но Гаврила остановил шум.

— И в-третьих, измена, господа, наипущая! — крикнул Гаврила. — Владыка боярам писал и повинщик Чиркин тоже сказывал во Всегородней избе, что именем вашим, господа псковитяне, в Полоцке, граде литовском, наймуют конных литовцев на Русское государство, а деньги-де к найму от Всегородней избы и от вас…

— Когда ж мы те деньги давали?!

— Кто деньги слал?! Не статочно дело!..

— К ответу измену!

— Сыскивай корень, Гаврила Левонтьич! — разноголосо и возмущенно кричали вокруг.

— И я, господа, при вас, при народе, выборных ваших спрашиваю, — заглушая говор и шум, сказал хлебник. — Коли мы станем искать да найдутся литовщики в городе пашем — и что с ними делать?

Хлебник полуобернулся на дощане и стоял выжидательно, обратясь к земским выборным.

— Смертью казнить за измену! — крикнул первым поп Яков.

— В Москву на расправу послать в государевом деле, — сказал Мошницын. — Литву поднимать — не на Псков, а на все государство измена, и мы в той измене с Москвой не розним…

— Чего там — в Москву?! И тут найдем сук да веревку! — сплюнув, воскликнул Прохор Коза.

— А вы как мыслите, господа земские выборные? — спросил хлебник, обращаясь к Томиле и Леванисову.

— Ишь как — с почтением спрошает! — подмигнув Слепому и весело тряхнув головой, отозвался Леванисов и заключил: — По мне, один бес — тут ли повесить, к царю ли послать с веревкой!

Томила молчал. Язык не поворачивался у него произнести приговор.

— Как, Иваныч? — спросил Гаврила в упор, словно знал, что Томила что-то слыхал про литовское дело…

Летописец молчал.

И Томила услышал, как, не дождавшись его ответа, обратился хлебник ко всей толпе:

— А вы, господа горожане?

Площадь вся вдруг всколыхнулась криками:

— Не устрашимся, Левонтьич! Казнить по людским и по божьим законам!

— Казнить!

— Повесить!

— А мало повесить — рубить на куски!

— Побить, как собак, камнями! Всем городом бить! — кричали со всех сторон.

Летописец стоял, опустив глаза.

— Сердцем ты нежен, Иваныч, — дружелюбно и тихо сказал Гаврила.

Он поднял руку, и сполошник по этому знаку дважды ударил в колокол, призывая площадь к молчанию.

— Еще, господа, — сказал хлебник, обращаясь к народу, — людей у нас много побито и кровь вопиет… Нам в осаде сидеть тяжко, ан надо боярам дать баню, да с мятным квасом, чтобы жарко стало… А для того, господа, две тысячи крестьян, обученных ратному делу, стоят готовы за Пантелеевским монастырем… — Гаврила замялся, испытующе, взвешивая, оглядел всех вокруг и решительно заключил: — И вы, господа, укажите крестьян тех в стены пустить, чтобы с боярами биться…

— Впустить-то ладно, да чем кормить? — крикнул пятидесятник Неволя Сидоров, перебив хлебника.

— И так хлеба мало, — поддержал его какой-то стрелец из толпы.

— Сами голодом пухнем, а тут и гостей принимать! — закричали с другой стороны.

— В две тысячи глоток сколь хлеба влезет!

— Размыслим получше, где б хлебца добыть, и найдем, — возразил Гаврила.

— Ты б, Левонтьич, раньше размыслил, чем нас, горожан, накормить.

— Где бы нам, горожанам, хлебушка взять! — кричали стрельцы и посадские.

Гаврила не ждал такого отпора… Он понимал, что городу без крестьян не вынести долгой осады, чувствовал, что крестьяне могут удесятерить силы города, но убеждать и доказывать он не умел… Он растерялся и молча слушал…

И вдруг ему под ноги плюхнулся снизу тяжелый и мягкий куль, а за ним ловко вспрыгнул Гурка. Это был не суровый земский палач, который казнил дворян, а веселый базарный шут в ярком платье с гремящими бубенцами. В руках его было полено, на заду болталась волынка.

— Ты чего? — спросил хлебник.

— А дело есть, отойди! — отмахнулся Гурка.

Он сел на мешок, повернувшись к Гавриле спиной, отодрал от полена коры и, сунув ее за скулу, стал жевать.

Скоморох отвлекал внимание народа. Все вокруг засмеялись.

Хлебник не мог говорить и досадливо, с силой пнул скомороха под зад ногой; он попал по пузырю волынки, которая дико взревела. Хохот толпы усилился. Гурка оглянулся, словно удивленный, на хлебника, молча пожал плечами и продолжал равнодушно и деловито жевать.

Гаврила нахмурился. Вступать в пререканья со скоморохом — значило унижать себя и становиться участником глума… Он оглянулся, ища у народа поддержки, но скоморох уже овладел толпой. Он сидел на мешке, словно был один на всей площади, и жевал кору.