Степан Злобин - Остров Буян

— Неужто одна изо Пскова?! — воскликнул Гурка.

— Мне бы ехать с Лукашкой! — насмешливо ответила она.

— Ты как про Лукашку узнала? Чего он сказал? Кому? — допытывался Иванка.

— У нашего стольника был он, да к куму зашел, к старику. Сказал старику, а тот Афанасию Лаврентьичу рассказал, где вы стоите. Всех назвал по именам. Я стала пуще слушать, да будто шитье потеряла, хожу, да и тычусь по дому туды да сюды, — рассказывала Аксюша. — Вот наш и послал к воеводе: вина, мол, пошлю с мужиком, напьются шиши. Воевода велел бы, мол, сотне стрельцов собираться скакать в деревеньку… Ульянке Фадееву из лесу, Невольке — с реки…

— Собаке собачья и смерть! — сказал Иванка.

— Кому смерть? — спросила Аксюша, бледнея.

— Лукашке.

— Неужто убьете его? — со страхом спросила Аксюша.

Иванка хотел сказать, но Кузя кашлянул и поглядел на всех так свирепо, что все смолчали.

— А как же ты из дому убежала? — спросил Кузя.

— Выбегла я из горницы — да в конюшню… Малого, конюшка молодого, одежку схватила. Коней тогда тот вон увел, — не глядя, кивнула она на Гурку, — все квелы остались, да стольника коник-то добрый, на коем сам ездит. Ну и взяла… Кто догонит!.. Я в той деревеньке бывала, дорогу знала…

— А что тебе за беда, кабы нас побили?! — в восторге глядя на девушку, спросил Гурка.

— Чай, мыслишь, тебя упасти прискакала?! Ан я вовсе Кузьку избавить, да вот… попа!.. — задорно сказала девушка.

Кузя смутился. Но Гурка обрадовался ее словам, уверенный теперь, что не для Кузи, а именно для него и скакала она из дома…

— Не трещи-ка, сорока, садись вечерять, — сказал он, стараясь казаться суровым, — закусим, а там отец Яков вас с Кузькой и обвенчает…

— Доброе дело! — шутливо сказал поп.

Аксюша вспыхнула алым румянцем, а Кузя смутился еще пуще прежнего.

Скоморох подвинулся к краю, уступая Аксюше место у миски, и поневоле ей пришлось сесть рядом с ним.

— Оголодала, краса? — спросил поп.

— Вчера пообедать поспела, — прихлебывая просяную похлебку, ответила Аксюша.

— Ну, дева, не так-то венчаться, как надо тебе скорее нас, грешных, покинуть, — сказал поп с заботливой теплотой. — Да что ты, дочка, своим в доме скажешь?

— Что ни что, там надумаю, батюшка, — глухо ответила она, снова залившись румянцем. И вдруг сорвалась: — Пойду коня посмотрю, загнала я его по дороге… да враз и поеду.

Кузя, прихлебывая похлебку, исподлобья взглядывал на девушку и сопел. Он понимал, что ей не место здесь, в этой ватаге, где каждый миг подстерегает опасность… При общем молчании хлебнув еще несколько ложек и наскоро перекрестившись, Кузя незаметно нашарил шапку, чтобы тайком от других помочь Аксюше с конем и проводить ее к городу, но во мраке конюшни он вдруг услыхал шепот и затаился в двери.

— …И конь, вишь, дрожит весь, сама устала, и ночь на дворе, да и черт его знает, кто там на дороге встретит, чего содеет!

— А что мне тут делать?! Зачем поскакала, то сполнила! Матка, чай, дома плачет…

Кузя, узнав голоса Аксюши и Гурки, хотел войти.

— А поп обещал тебя с Кузькой венчать, — сказал Гурка с насмешкой.

Кузя замер в двери…

— Сам с ним венчайся!.. Пусти уздечку! Дай нуздать, не мешай!.. — со злостью воскликнула девушка.

Кузя услышал возню и бряцанье уздечки.

— Ну что, что? Опять, что ль, укусишь? Кусай!

— Уходи, окаянный! Пусти меня к Кузьке!

— Кусай!

— Не хочу!.. Скоморохи поганы…

Последнее слово ее оборвалось, словно ей накинули платок на рот…

Кузя стоял, не переводя дыхания. Лошади в конюшне хрустели овсом и лениво переступали с ноги на ногу. Было так тихо, что, казалось, слышно, как опускаются и садятся в сугробы снежинки.

— Скоморошить-то кинешь? — спросила Аксюша. Голос ее стал детским и нежным.

— Не от сладкой жизни во скоморохах, — ответил Гурка. — Малым украли меня от отца и матери… Один был, как дуб, во всем свете…

— А ныне? — еще нежней и томительнее спросила она.

— А ныне? — переспросил скоморох, и все снова утихло…

Кузя хотел уйти, но не мог сдвинуть ноги.

— Мыслишь, бесстыжая… к парню сама прискакала… — услышал Кузя шепот Аксюши, прерывающийся быстрым, тяжелым дыханием. — Теперь мне и всем-то в глаза глянуть стыдно — любовь свою всем показала…

— А что за беда! За любовь кто корит?! — сказал Гурка. — Наше дело молодое: не гулять, не любить, так зачем и жить?! Медовая ты, — добавил он тихо, — цалуешься сладко…

— Пусти, Гурушка, милый, пусти, срамно… люди узнают, — молила Аксюша.

— Обычай не мой — из сетей рыбу в воду спускать! А ты рыбка-то не проста — золото перо… Сколь девок меня любили, а такой не бывало! — Голос Гурки дрожал и срывался.

— Ой, Гурка, не лапай, срамно! — вскрикнула девушка.

— Что за срам?! Мыслишь — Кузька любить не станет? — с насмешкой сказал скоморох.

Кузя услышал возню в конюшне. Он не выдержал и с прерывистым вздохом толкнул дверь…

— Кто тут? — спросил Гурка из темноты.

— Я, — глухо откликнулся Кузя.

— Иди, брат, иди-ка в избу… Что те надо? — нетерпеливо прикрикнул Гурка.

Кузя почувствовал жар на щеках и ушах и, не помня себя, быстро выскочил за ворота…

— Не к месту дева-то завелася в ватаге, — сказал поп Яков. — Спасибо ей, всех упасла, а ноне бы ей и к дому. Соблазн один с ними, и братства не станет, пойдут раздоры да вздоры… Не девичье дело война!..

Кузя вздохнул. Вздохнул и Иванка, и каждый из них — о своем: Кузя видел любовь Аксюши к Гурке и боялся, что сам полюбил ее, навсегда обрекая себя неудачной тяжелой доле. Иванка же тосковал, с горечью вспоминая Аленку.

«Кабы удача была и увез бы из воеводского плена старост и выборных земских, и мне бы Михайла теперь ее отдал!» — мечтал он.

— Влезем все-таки в город, Кузьма? — спросил Иванка.

— Влезем, Ваня! — решительно согласился Кузя.

Кузя не хотел оставаться в одной избе с Гуркой и девушкой. Едкая и мучительная ревность терзала его. Не раздумывая, собрался он на разведку дорог и поспешно выехал по направлению ко Пскову, обещая вернуться с рассветом.

Иванка, пройдя по дороге в обе стороны от деревеньки, проверил расставленные засады и караулы, сам посмотрел коней и щедро подсыпал овса, готовясь к отважному делу.

Но к утру Кузя не возвратился…

Иванка выехал вслед за ним на дорогу.

Мирная снежная целина лежала повсюду по сторонам. Дорога шла неглубокой лощинкой, и лишь потому ее можно было узнать под снежком. Встречных не было.

Едва заметные вешки оставлял за собой в снегу Кузя, и за ночь их уже занесло, но все же Иванка ехал по вешкам, торчавшим кое-где близ дороги. И вдруг он услышал зловещий грай воронья. Он знал его по голосам птиц, этот крик, подымавшийся над телами убитых.

Оглянувшись, Иванка увидел на холме, на одинокой сосне, повешенного человека. У него стеснилось дыхание. Он подхлестнул коня и, не опасаясь, взлетел на пригорок. Вспугнутые вороны затмили от него свет… Иван поднял голову, вгляделся в едва качавшееся тело казненного и с криком спрянул с седла: выклеванными темными глазницами глядел на него обезображенный пытками и вороньем труп любимого друга, Кузи…