Степан Злобин - Остров Буян

Река Великая лежала, грозно вздувшись, готовая вот-вот взломать лед…

Была уже суббота, последний день пасхи. Люди отхристосовались, отцеловались, успели объесться пасхами, куличами и ветчиной, и только изредка, встречаясь на улице, обнимались какие-нибудь две свахи или кума с кумом…

Каждый год изо дня в день всю пасху Иванка с утра торчал на колокольне. Но вот уже два дня как отец не пускал Иванку с товарищами на колокольню, и в этом был виноват подьяческий сын Захарка, Пан Трык.

С колокольни Пароменской церкви как на ладони был виден весь двор подьячего Осипова. Захарка, Пан Трык, не водясь ни с одним из ребят, играл во дворе сам с собой в бабки и при этом, удачно сбивая кон, каждый раз искоса взглядывал на ватагу «халдеев», торчавших, как воробьи, на звоннице. Ребята стали дразнить его тем, что он хват в игре только с самим собою. Пан Трык похвалился, что обыграет всех разом. Завязался горячий спор, который решительно завершил Иванка, пустив со звонницы вниз не совсем безобидную струю. Струя не достигла врага — Захарка остался невредим, но зато невинно пострадала проходившая внизу крендельщица Хавронья, после чего Истома запретил вход на звонницу всей «халдейской» ватаге.

В последний день пасхи Иванка с товарищами отправились по чужим колокольням.

Они прошли прямо по льду через Великую. Обходя полыньи, не слушая предостерегающих окриков подвыпившего стрельца, направились они к церкви Дмитрия Солунского и поднялись на колокольню.

Звонареву сыну Иванке вся ватага без спора уступила первенство в звоне: звоня за отца и вместе с отцом, он наловчился выделывать на колоколах такие коленца, которые не каждому удавалось вызвонить.

Поставив Якуню Мошницына подручным к большому колоколу, Иванка по-хозяйски деловито разбирал веревки: в правую руку — веревочку тонкоголосых запевных голосишек, в левую — самых звонких, меднопевучих, с низкими голосами колоколов чуть-чуть покрупнее; под правую ногу — дощечку с веревкой от крупного, с дьяконским голосом бурливого богатыря, под левую — чуть поменьше, словно его меньшой брат-подросток.

Ребята еще болтали и пересмеивались, Иванка еще не завел напева, когда снизу вдруг грянуло и загрохотало над городом, будто иноземное воинство, подступив под стены, ударило разом из ста тысяч пищалей [82] Пищали — ружья или пушки в зависимости от калибра; ручная пищаль, или «рушница», — ружье, «ломовая пищаль» — осадная пушка. : это весна взломала лед на Великой. Широкое синее брюхо реки лопнуло и закипело, запучилось. Все ребята взглядами приковались к зрелищу, происходившему у самого подножия стены, за которой стояла звонница. Лед подымался горой, ломаясь и громоздясь, сталкивался, крошился, теснился гребнями в огромных водоворотах. И словно в ответ на пальбу, раздававшуюся с реки, Иванка передернул веревки, подпрыгнул. Дрогнули колокола, заглушая гул над рекой, и загудели, словно второй ледоход взбушевался в небе над Псковом. Сын кузнеца Якуня вступил ударом в большой колокол, и праздничный звон поплыл, веселый, торжественный, величавый.

Свободные от звона ребята, ожидая своей очереди потрезвонить, наблюдали с колокольни, как, бросив звон, вглядывались в сторону реки звонари с других звонниц, как собрались гурьбой караульные стрельцы у Власьевских ворот, по городу из дворов выбегали стайками ребятишки, из лавок выходили сидельцы в белых праздничных запонах. Все направлялось к реке. Даже сам воевода выехал из дому на мышастом коне вместе с полдюжиной разодетых дворян.

Иванка старательно вызванивал тонкоголосый узор и даже зажмурился от увлечения. Но вдруг открыл глаза и, взглядом скользнув по шири бушующего ледохода, замер в ужасе и уронил веревки колокольных языков: на льдине, крутясь среди реки, плыла его мать с корзиной белья у ног. Рядом с ней плыла знакомая прорубь и дорожка, наезженная за зиму салазками Иванки.

Утром Авдотья взялась постирать для Иванки, чтобы отправить его в чистом к кузнецу. Истома предупредил:

— Не ходи полоскать со льда — трещит!

— Ванюша, принес бы ведерка четыре в ушат из колодца, — попросила мать.

— Ива-анка-а-а! Пошли-и-и! — в тот же миг закричали ребята с улицы, и Иванка забыл о воде…

Увидев мать на реке, он понял все, что случилось.

— Мама-аня-а! — надсадно заголосил он, но голос его в собственных ушах, натруженных звоном, был тонок, как воробьиный писк.

Он бросился по лестнице вниз.

Народ толпился по берегу, крича и размахивая руками.

— Баба! Баба на льдине!.. Баба!.. — услышал Иванка.

Мать на льдине вопила о помощи и, не смея двинуться, плыла к Наугольной башне.

Прежде чем оторваться льдине, Авдотья слышала несколько раз странный, словно бы предостерегающий треск. Но в последнее время, после вестей о судьбе Первушки и после того, как поймали в пути и били Истому, много странного слышалось и виделось ей: то как бы мухи мелькали перед глазами, то шмыгали по сторонам темные пятнышки, точно мышь, то раздавались странные стуки и трески.

Когда раздался зловещий грохот и вздрогнул лед под ногами, Авдотья, вместо того чтобы сразу броситься к берегу, заторопилась сложить в корзину белье, лежавшее на салазках рядом, поставила на салазки корзину и лишь тогда поспешила к берегу, но было уже поздно: между льдиной и берегом образовалось пространство, которое было не перепрыгнуть. Льдина качнулась и треснула поперек, наклонившись к воде. Авдотья попятилась к проруби.

— Спасите!.. Спасите!.. — закричала она не своим, надорванным голосом.

Льдина, кружась и ломаясь, сужалась и отплывала все дальше. И вот течение подхватило ее и понесло… Только теперь, ощутив в руках тяжесть, Авдотья опустила к ногам корзину.

Люди кричали ей с берега, подавая советы, но за шумом водоворотов, за треском и скрежетом льда ей не было слышно слов. Стремительно клубящаяся вода рябила в глазах. Голова у Авдотьи кружилась.

«Неужто тут смерть?!» — мелькнула мысль.

И вдруг все кругом стало ясно, как никогда, словно всю жизнь Авдотья ходила, зажмурив глаза, и только в это мгновение впервые их широко открыла. Увидела ясный день, свою тень на снегу, синеву неба, редкие взмахи крыльев перелетающих через Великую двух ворон… На снегу возле проруби увидела она серую рваную Федюнькину варежку, которую несколько дней искала: не думая, подняла ее и сунула за пазуху…

Льдину несколько раз поворачивало то в одну, то в другую сторону. Народ толпился по обоим берегам, подвигаясь за льдиной, на которой плыла Авдотья. Она узнавала соседок, соседей, людей с других улиц, попову собаку Волчка. Собака тревожно лаяла, подбегая к самой воде, порывалась прыгнуть вперед, нюхала воду и боязливо отскакивала назад.