Степан Злобин - Остров Буян

Михайла не замечал его до самого кабака. Но кабацкие ярыжки радостно заревели, увидя Мошницына в сопровождении Иванки:

— Ай да кузнец! Гулять так гулять! Нету казны — пропьем кузню!

Михайла оглянулся и увидел Иванку со странной ношей.

— Пошто притащил? — строго спросил он.

— Сам велел за тобой поспевать с мехом! — бойко отрезал Иванка.

Кругом захохотало пьяное скопище.

— С мехом? — переспросил кузнец. — Ну, гляди: ты меня смехом донять хочешь, а я тебя слезами дойму! Неси на место!

— Чарку за работу проси! — крикнул Иванке один из ярыжек.

— Не носи задаром! Не балуй хозяев!

— Разори кузнеца на чарку, молодчик! — со всех сторон подзадоривали Иванку кабацкие «питухи».

Иванка скинул с плеча мех.

— Голос народа — божий голос, хозяин, ставь чарку! — сказал Иванка.

— Пшел на место! — как на щенка, крикнул Мошницын.

— Не могу. Заставил в праздник работать — за то плати! — не желая сдаваться на людях, возразил Иванка.

Пропойцы галдели, забавляясь гневом Михаилы. Кузнец уступил и велел дать Иванке вина. Мальчишка выпил. Водка ожгла горло, но он постарался не показать виду, что горько, и молодецки тряхнул кудрями.

— Вот так питух взрастет! — закричали пьяницы.

Иванка степенно поклонился хозяину, всем «питухам», взвалил на плечо мех и молодцевато пошел назад.

На обратном пути ноги его заплетались. Улица кривилась, шаталась знакомая дверь и прыгала так, что ключ долго в нее не попадал. Наконец Иванка осилил и отпер дверь, навесил мех и, уже не помня себя, вышел из кузни…

Поутру он проснулся от холода на берегу Великой, с которой вздымался густой весенний туман.

Иванка с трудом припомнил, что было вчера, и побежал в кузню.

До вечера кузнец не сказал Иванке ни слова. Когда же они возвратились к ужину, он вдруг схватил Иванку, согнул в дугу, зажал его голову между ног, быстро сдернул с него штаны, и едва Иванка успел опомниться, кузнец стал его сечь заранее приготовленной плетью.

Иванка никак не ожидал, что его может постигнуть такая участь… Если бы знать, он схватил бы хоть хлебный нож со стола и сумел бы оборониться, он выскочил бы в окно, но не дался в руки покорно… Но он опомнился только теперь, когда голова его была зажата между ног кузнеца, а позорно спущенные штаны запутали ноги…

Каждый удар жег огнем… Иванка рванулся раза два, но неудобное положение не позволяло ему развернуть силу. Он сдержал готовый вырваться крик, а на пятом-шестом ударе собрал всю мочь и рывком, как жеребец, рванувшийся на дыбы, распрямил спину… Задом наперед сидя верхом на его шее, нелепо взмахнул кузнец в воздухе руками и ногами, качнулся и, громко вскрикнув, упал на стол, угодив в миску с горячей кашей… Иванка схватил скамью, поднял ее над головой, обороняясь, и пока успел опомниться Михайла, пока в испуге кричала Аленка, пока Якуня бросился наутек и Уланка глядел с невеселой усмешкой, — Иванка швырнул в злости скамью об пол и выскочил через окно на улицу, чтобы не возвращаться уже в кузню.

Когда Иванка сбежал из кузницы и в доме явился еще один рот, бабка Ариша, чтобы накормить всех, взялась за старое ремесло — просить Христа ради.

Первые дни после побега Иванки от кузнеца всю семью кормила полтина, полученная Иванкой от Федора Емельянова. Она бы кормила и дольше, но Иванка о ней рассказал Истоме, и пьяный старик схитрил: он притворился спящим. Когда все уснули — залез за икону и вытащил восемь алтын, хранившихся там. Он выскользнул из избы так тихо, что только утром его хватились. Но было уже поздно: когда Иванка нашел его в кабаке — при отце уже не было денег…

Он сидел ободранный, грязный. Засаленная рубаха клочьями свисала с полуобнаженной спины. Порты бахромой висели пониже колена, и на босых заскорузлых ногах наросла короста давно не смывавшейся уличной грязи.

Иванка словно впервые увидел отца здесь, в кабаке, точно впервые понял все, что случилось с отцом, лишенным сил и разума после гибели матери.

— Бачка! — дрогнувшим голосом тихо сказал он. Он хотел упрекнуть отца, но, взглянув на бессмысленно слезящиеся глаза, только бессильно добавил: — Пойдем отсюда…

Он вел отца по зеленеющей весенней улице, где в навозных лужах среди дороги нежились жирные свиньи. Отец бормотал невнятно и виновато, корил себя, называя свиньей.

У церковной стены играли Груня и Федя. Иванка словно впервые увидел, что оба полураздеты и грязны… Авдотья стирала и штопала все обноски: ребята бывали одеты чисто, хотя и в стареньком латаном платье. Бабке Арише было это некстати. Разве бывают нищие чисто одеты?! К чистым жалости меньше…

Бабка брала с собою за подаянием обоих — Груню и Федьку. Груня в первое время стыдилась: дразнили девчонки-соседки. Однако голод заставил ее смириться, и, сговорясь заранее, что бабка пойдет не в Завеличье, а в город или в Запсковье, чтобы не встретить знакомых, Груня ходила с ней…

Однажды, когда Иванка отзвонил ко всенощной и, спустившись со звонницы, шел в сторожку, он почти столкнулся с дочерью кузнеца… Первым движением его было броситься к ней, но вдруг, словно в испуге, всплеснул руками и, повернувшись спиной к подруге, бегом пустился обратно, вверх по лестнице колокольни…

Он видел в щель меж столбиками ограды, как растерянно глядела она наверх, как двинулась было обратно в сторожку, но вдруг задержалась и быстро пошла от церкви…

Она была нарядно и чисто одета, и Иванка радовался, что вовремя убежал, пока она не успела разглядеть его убожества и нищеты…

Бабка сказала ему, что Аленка — «ангел-хранитель», который всегда приносит для Груни и Федьки то мяса, то круп, то молочка…

Когда бабка говорила об Аленке, на глазах ее были слезы умиления, и у Иванки тоже вдруг сжало горло.

Аленка стала ему ближе сестры. Он не знал, чем ей отплатить, но ему хотелось сделать что-нибудь такое, что бы запомнилось ей на всю жизнь.

Семья звонаря голодала. Собранного бабкой подаяния не хватало на то, чтобы всех насытить, и Иванка взялся за тайный промысел: его самострел без промаха сваливал голубей из-под крыши звонницы и из-под застрех домов и клетей.

В народе голубь считался святою птицей. Редкая хозяйка, выходя кормить кур, не кидала в сторону пригоршню проса для голубей, а когда, обнаглевшие и жирные, они слетались на рыночной площади в хлебный ряд, бывало, что многие из крестьян почитали за грех их отгонять от раскрытых кулей с зерном.

Бабка Ариша, как и другие, брала под свою защиту этих раскормленных птиц и не могла удержаться, чтобы каждый раз не сказать Иванке, когда на рассвете он ей приносил убитую «дичь»:

— Грех, Иванушка, грех. Голубь, он — свят, и в молитве поют: «Дух же в виде голубине…»