Степан Злобин - Остров Буян

— Не Михайла. Тут в кузне я, у Степана.

— Признайся, ведь девка тебя у кузнечного дела держит. К Михайле опять норовишь? — с насмешкой спросил Захарка.

— Да тебе-то она что далась? Что тебе-то за дело?! — воскликнул Иванка нетерпеливо.

— Да что мне за дело, чудак! Об тебе спрошаю. Дружок ведь мне — не чужой, — ласково усмехнулся Захар.

После того как Аленку увез Собакин, Захарка, встретясь с Иванкой, ему подмигнул.

— На нашей улице праздник, Ваня?

— Что ныне за праздник? — не понял Иванка.

— Чай, свататься завтра пойдешь к кузнецу?

— Ныне пост — что за свадьбы?!

— То кузнец не пускал за тебя свою дочь, а теперь ему ладно будет: подмочен товар на торгу дешевле!

Он не успел сказать, как Иванка схватил его за ворот и встряхнул.

— Подмочен ли, нет ли товар, а такому, как ты, по цене не станет. Тьфу, тошная харя!

Захарка бы кинулся на него, но в это время мимо шел Шемшаков, и, не желая при нем заводить уличную драку, Захарка смирился.

Они разошлись врагами.

Через несколько дней после этого Васька Собакин приехал ко всенощной в Пароменскую церковь и уехал спаленный. На другой день после того церковный староста Шемшаков объявил прихожанам о воеводском приказе сыскать безобразника, учинившего шум и смятение во храме.

— Васька Собакин чинил смятенье! — выкрикнули в ответ из толпы прихожан.

И никто не назвал имени посадского паренька, отомстившего Ваське.

Иванка в этот раз был в толпе прихожан, близ Захарки. Захарка встретился с ним глазами. Иванка отвел взгляд. Выходя из церкви, Захарка нагнал его и шепнул:

— Не бойся, Иван. Ино бывает, что меж собой подеремся, а в этаком деле никто не выдаст. Только сам уж держись.

— Молчи, дурак! — в ответ прошептал Иванка, боязливо взглянув на дьячка, который случился рядом.

Захарка понял, что он не ошибся…

В тот же день Захарка пришел к Шемшакову.

— Филипп Липатыч, я знаю, кто шум учинил во храме, — сказал он.

Все чаще, спускаясь со звонницы, Истома не мог сдержать стона и бессильно садился среди лестницы…

Слыхавший не раз о целительных свойствах крещенских купаний, он решился в крещение нырнуть в прорубь… Ноги горели так, словно попали не в ледяную воду, а снова подверглись пытке огнем. На другой день звонарь уж совсем не мог подняться на колокольню, не то что звонить во все колокола, для чего были нужны здоровью ноги…

— Знать, недостоин чудесного исцеленья! — сказал ему поп на исповеди. — Бог грехи наши видит и помыслы ведает.

Истома послал Иванку на торг за Томилой Слепым и просил подьячего написать челобитье владыке о более легкой службе, потому что, лишившись здоровья и ног, он не может подниматься на звонницу.

Томила прочел Истоме челобитье, написанное по его просьбе. Истома слушал и, казалось, в первый раз за все годы лицом к лицу встретил свою жизнь. Всю боль неудач и бед собрал Томила на одном небольшом листе. Суровое бородатое лицо челобитчика искривила сладкая жалость к себе самому, волосатые щеки его были мокры от слез…

— Отколь же ты в сердце моем увидел, чего я и сам не знал? Где ты слова такие сыскал — ведь жемчуг слова! — воскликнул Истома.

По губам Томилы скользнула улыбка, но он тотчас же скрыл ее, боясь оскорбить человеческое горе.

— Кабы владыка Макарий тот «жемчуг» узнал да умилился сердцем, то я бы почел писание свое не пустым суесловьем, — скромно сказал Томила.

Через несколько дней после «пожара» в карманах Васьки Собакина Истому вместе с Иванкой вызвали к архиепископу. У Иванки зачесались разом все те места, по которым порют…

— По какой нужде кличут? — спросил Истома посланца-монаха.

Тот не ответил.

— Драть меня станут за Ваську Собакина, — прошептал Иванка отцу, — а тебя — любоваться, видно, на сына…

Молодой и сытый, приветливый служка вышел из архиепископской двери и кликнул Иванку с отцом ко владыке.

Они вошли в просторный тихий покой. Владыка Макарий сидел в кресле. От лампад пахло маслом.

Отец и сын, по обычаю, прежде всего подошли под благословение и поцеловали владычнюю руку.

— Челобитье твое я читал, и господь в своей милости указал мне, что с тобой деять, — сказал Макарий Истоме, и оба — отец и сын — облегченно вздохнули, слыша, что речь идет не о Собакине.

— Сказываешь ты… Как тебя звать-то? — переспросил владыка.

— Истомка, святой отец, — поклонившись, ответил звонарь.

— Сказываешь, Истома, что звонарить не можешь, что силу ты потерял… Вина твоя, что в кабаке воровские слова молвил. Стало, сам ты виноват и в убожестве своем, да коли простил тебя государь, то и господь простит.

Истома упал в ноги владыке и поклонился.

— А есть у тебя сын, — продолжал Макарий. — И о том сыне вместе речь: ведаешь ты, звонарь, что кощунствует он, творит неподобное…

Иванка покраснел.

— Сказывают, на святках харями торговал, озорничал, а ныне еще воеводского сына обидел… — продолжал Макарий.

— Васька Собакин-сын сам обидел сколь!.. — перебил Иванка и покраснел еще больше, поняв, что выдал себя головой.

— Помолчи, — оборвал Макарий, — за такую вину надо послать тебя к воеводе в съезжую избу. Там бы тебя расспросили про шум и смятение в храме божьем, под пытку поставили б…

— Смилуйся над малым, владыко! — воскликнул Истома и грохнулся лбом об пол.

— Смиловался, — торжественно объявил Макарий, — не пошлю к воеводе.

Иванка стал на колени рядом с отцом.

— А твоего, звонарь, проедено непротив [161] Непротив — не в согласии с порядной записью, то есть сверх договора. порядной записи семнадцать с алтыном рублев, — продолжал Макарий. — И коли я пущу тебя на легкое дело, то храму шкота [162] Шкота — убыток. . Что церкви должен, то богу должен! А сказано в Писании — «божие богу». Мыслил я за тот долг в трудники церкви божией сына в место твое поверстать, да молод. Против тебя куда ему так звонарить, да к тому же он озорник и тебе от него беда. И я ныне так рассудил: из храма я долговую запись твою возьму и станем тебя писать ныне за Троицким домом, сторожем свечной лавки.

— Спаси бог, владыко! — воскликнул Истома, кланяясь в землю, хотя посул Макария превращал его из гулящего, вольного человека в невольника и холопа. Но куда ему, калеке, была теперь воля! «Воля без крова хуже неволи, — подумал Истома. — Был бы Иванка волен…»

— Ан малый твой, — продолжал владыка, — глум учинил во храме, скоморошье кощунство, народу смятение и нарушение молитвы… Того ради по Уложению государя нашего Алексея Михайловича повинен он страшному наказанию. И я, жалеючи его, христиански беру его за Троицкий дом и пишу в свои люди, тогда и ответ передо мною, а в наказание за глум я перво его в монастырь пошлю для покаяния и молитвы.